Мама белого Котенка
В детский садик привела.
Но пушистого ребенка
Успокоить не могла.

Стал мяукать он, цепляться
Лапкой за ее подол,
Не хотел в саду остаться,
В группу он никак не шел.

Мама-Кошка торопилась
И, сказав печально: <Ах!>,
От Котенка отцепилась
И сама ушла в слезах.

Нет, не стоит так, ребята,
Громко плакать и кричать:
Мама ведь спешит куда-то,
Мама может опоздать.

Мамы вас всех очень любят,
Долгожданной встречи ждут,
О детишках не забудут -
Обязательно придут!

«Как солдат граммофон чинил», Саша Станишич
Вообще-то роман Саши Станишича, живущего в Германии балканского эмигранта, называется «Как солдат чинит граммофон». Конечно, русский книжный перевод куда благозвучнее: «Как солдат граммофон чинил» — тут и удивительное созвучие с общей интонацией романа, и сразу проступающий, невзирая на немецкий язык оригинала, родной славянский дух.

Сюжет, если выровнять скачущую хронологию, прост: самое начало девяностых в Югославии. Мальчик Александр, наполовину серб, наполовину хорват, живет в городке Вышеград, где сначала из школьного класса демонстративно исчезает портрет Тито, а вскоре отзвуки гражданской войны раздаются уже на городских улицах, после чего семья Александра эмигрирует в Германию. Годы спустя этот автобиографичный мальчик возвращается на малую родину, чтобы выяснить пропорции реального и насочиненного в своих воспоминаниях, а заодно снять с себя данный когда-то покойному дедушке зарок: всегда рассказывать истории.

Собственно, из рассказов-побасенок книга и состоит: дедушка целыми днями разговаривает с рекой Дриной, и, в конце концов, топится в ней, облачившись в костюм жениха; прабабушка варит суп из найденного на огороде метеорита, надеясь, что это криптонит, которого так боится Супермен из телевизора; под свадебным столом взрывается бомба, для погибшей собаки делают золотой гробик, а невесту хоронят в свадебном платье, но без туфель, которые были взяты напрокат — и так до бесконечности. В общем, редко когда рекламная зазывалка на обложке бывает так точна, как здесь, где роман сравнивается с «лучшими фильмами Кустурицы». Правда, не ясно: то ли это специально сделанная под западные ожидания фактура, то ли в юго-восточной Европе действительно ни один праздник не обходится без стрельбы.

Хотя странно было бы ждать от покинувшего Боснию и Герцеговину в пятнадцать лет Саши Станишича какой-то особой аутентичности. Тем более что роман «Как солдат граммофон чинил» не про быт и нравы, и даже не про войну, а скорее про внутренние вещи: свойства памяти и примирение человека с окружающим миром. Про то, как «нужно изобрести рубанок честности, он сможет снимать стружку лжи и обмана с историй и воспоминаний. Я — собиратель щепок» превращается, в конце концов, в «правды — ее мне не хватает больше всего, — такой правды, где мы больше не слушатели и рассказчики, а дознаватели и просители».

Алексей Номад

www.bookean.ru

«А я все равно хочу маму...»
Зина Косяк – 8 лет.

Сейчас – парикмахерша



– В сорок первом...

Я окончила первый класс, и родители отвезли меня на лето в пионерский лагерь Городище под Минском. Приехала, один раз искупалась, а через два дня – война. Нас начали отправлять из лагеря. Посадили в поезд и повезли. Летали немецкие самолеты, а мы кричали: «Ура!» То, что это могут быть чужие самолеты, мы не понимали. Пока они не стали бомбить... Тогда исчезли все краски… Все цвета... Появилось впервые слово «смерть», все стали говорить это непонятное слово. А мамы и папы нет рядом...

Когда уезжали из лагеря, каждому в наволочку что-нибудь насыпали – кому крупу, кому сахар. Даже самых маленьких не обошли, всем давали что-то с собой. Хотели взять как можно больше продуктов в дорогу, и эти продукты очень берегли. Но в поезде мы увидели раненых солдат. Они стонали, им так больно, хотелось отдать все этим солдатам. Это у нас называлось: «Кормить пап». Всех военных мужчин мы называли папами.

Нам рассказали, что Минск горел, сгорел весь, там уже немцы, а мы едем в тыл. Едем туда, где нет войны.

Везли больше месяца. Направят в такой-то город, прибудем по адресу, а оставить нас не могут, потому что уже близко немцы. И доехали так до Мордовии.

Место очень красивое, там кругом стояли церкви. Дома низкие, а церкви высокие. Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом, голодали и люди вокруг нас, потому что всё отдавали фронту. В детдоме жили двести пятьдесят детей, и однажды – позвали на обед, а есть вообще нечего. Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них, полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая, мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты такие худые, нам не придется их есть.

Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа, потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были, как жвачные животные. Весной в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили отдельно. По ночам – рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались не произносить при нас слово «мама». Они рассказывали нам сказки и подбирали такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил «мама», сразу начинался рев. Безутешный рев.

Учиться я опять пошла в первый класс. А получилось так: первый класс я окончила с похвальной грамотой, но, когда мы приехали в детдом и у нас спросили, у кого переэкзаменовка, я сказала, что у меня, так как решила: переэкзаменовка – это и есть похвальная грамота. В третьем классе я удрала из детдома. Пошла искать маму. Голодную и обессиленную, в лесу меня нашел дедушка Большаков. Узнал, что я из детдома, и забрал к себе в семью. Жили они вдвоем с бабушкой. Я окрепла и стала помогать им по хозяйству: траву собирала, картошку полола – все делала. Ели мы хлеб, но это был такой хлеб, что в нем было мало хлеба. Он – горький. В муку намешивали все, что мололось: лебеду, цветы ореха, картошку. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на жирную траву и ем много хлеба. Никак не могу его наесться... За десятки лет...

Сколько я все-таки помню. Много еще помню...

Я помню сумасшедшую маленькую девочку, которая забиралась к кому-нибудь на огород, находила норку и сторожила возлее нее мышку. Девочка тоже хотела есть... Я помню ее лицо, даже сарафанчик, в котором она ходила. Однажды я подошла к ней, и она мне... рассказала... Про мышку... Мы вместе сидели и караулили эту мышку...

Всю войну я говорила и ждала, что, когда кончится война, мы запряжем с дедушкой лошадь и поедем искать маму. В дом заходили эвакуированные, я у всех спрашивала: «Не встречали ли они мою маму?» Эвакуированных было много, так много, что в каждом доме стоял чугун теплой крапивы. Если люди зайдут, чтобы было им что-нибудь теплое похлебать. Больше нечего было дать... Но чугун крапивы стоял в каждом доме... Я это хорошо помню. Я эту крапиву собирала.

Война кончилась... Жду день, два, за мной никто не едет. Мама за мной не едет, а папа, я знала, в армии. Прождала я так две недели, больше ждать не было сил. Забралась в какой-то поезд под скамейку и поехала... Куда? Не знала. Я думала (это же детское сознание еще), что все поезда едут в Минск. А в Минске меня ждет – мама! Потом приедет наш папа... Герой! С орденами, с медалями.

Они пропали где-то под бомбежкой... Соседи потом рассказывали – поехали вдвоем искать меня. Побежали на станцию...

Мне уже пятьдесят один год, у меня есть свои дети. А я все равно хочу маму...