«Мне казалось, что я дружу со всеми веселыми человечками»
Сергей Георгиев известен российским читателям прежде всего как автор сценариев юмористического журнала «Ералаш» и веселых детских книг. Еще он пишет пьесы и либретто. Но, главное, он умеет смеяться. «Только не думайте, ‒ говорит он, ‒ что я хожу по улицам и специально ищу смешное. Или вижу только смешное. Жизнь разная, и я вижу разную жизнь. Но мне хочется жить в мире, где все хорошо. И мне интересно узнавать что-то про этот мир. Для этого я книги пишу ‒ чтобы себя порадовать. Себя – и потом читателя». А когда-то Сергей Георгиев был маленьким мальчиком, который только учился читать. Как это было?
– Сергей Георгиевич, вы помните, как вы научились читать?
– У меня обе бабушки были замечательные. И для меня было совершеннейшее счастье, когда они мне читали вслух. Ничего приятнее из детства вспомнить не могу. Садилась та или другая бабушка на диван, я тапочки сбрасывал, прижимался поближе к бабушке. И бабушка – чаще бабушка Тася – брала книжку и начинала читать. Она читала хорошо, с выражением. Это был какой-то другой, совершенно сказочный мир. Потом я научился читать самостоятельно, но скрывал это от всех. Причина была простой. Я понимал, что мне скажут: «Зачем мы будем читать тебе вслух, когда ты сам умеешь? Бери книжку и садись». Я делал вид, что я балбес-балбесом. Бабушка спрашивала: «Ну вот смотри, что это за буква?» Я отвечал: «Забыл, как она называется, “фы”, кажется…» «Ну ладно», – говорила бабушка. И опять мы садились на диван, и бабушка читала вслух. На этом безобразии меня поймал папа. Он как раз и употребил слово «балбес». Папа мне сказал: «Если хочешь быть балбесом, никаких усилий прикладывать не надо, у тебя получится. А если хочешь чего-то добиться, то надо приложить усилие, надо научиться хотя бы читать». И мне стало так обидно, что я взял книжку и стал читать вслух и с выражением. Папа сказал: «Я знаю, что ты не балбес». Вот и все.
– После «разоблачения» вам не перестали читать вслух?
– Я пользовался тем, что у меня есть младший брат. Читали ему, а я сидел рядом и прислушивался. Чтение вслух для меня было счастьем совершенно необыкновенным.
И с чтением у меня очень много связано. Я читатель с запоями, читаю очень много. Предмет моей гордости – я первый читатель «Веселых картинок», что документально подтверждено на сайте журнала. Там висит моя физиономия и написано, что я – первый читатель «Веселых картинок». Этот момент помню очень здорово. Тогда проводилась потрясающая, великолепная реклама «Веселых картинок»: висели плакаты на почте, в детском садике нам рассказывали, что создается новый журнал специально для детей. Поскольку я был тогда в младшей группе, я понял так, что это специально для меня, для Светы Вандышевой, моей подружки, и для других детей. Про нас как-то узнали, что нам нужен журнал. И для нас этот самый журнал и будет. И бабушка мне тоже сказала, замечательная моя бабушка Тася: «Сережа, для тебя собираются издать журнал. Мы с тобой пойдем и его выпишем». И мы пошли на почту, и бабушка выписала «Веселые картинки». Потом она мне объясняла: «Вот почтовый ящик, каждое утро мы оттуда берем почту. Для дедушки приходит журнал по садоводству – дедушка у нас был знаменитый садовод, переписывался со всем Советским Союзом, – папа выписывает газету, и сюда же будет приходить журнал для тебя». И когда журнал наконец-то пришел, счастье было совершенно невероятное. Я помню первый номер, помню, как мы с ним сидели, как мне все нравилось, как мне казалось, что я дружу со всеми веселыми человечками, знаю все их характеры... «Веселые картинки» постоянно были со мной.
А следующим этапом взросления для меня стало, когда папа сказал: «Слушай, а ведь ты у нас уже совсем взрослый, пойдем “Мурзилку” выпишем».
С журналами у меня связаны самые теплые, самые хорошие, самые лучшие воспоминания.
А потом, когда уже не вслух, а про себя научился читать, я увлекся самим процессом. Как оказалось, это еще интереснее: про себя я мог читать как угодно, мог возвращаться, мог попробовать другую интонацию, другой ритм, совсем по-разному мог читать. Я стал читать очень много. Где-то в классе, наверное, в пятом-шестом, меня поразило вот что: когда мы начали проходить русскую классику, вдруг оказалось, что все самое главное, все самое интересное я уже прочитал пару лет назад. И прочитал очень просто, то есть просто снял с полки и прочитал. У нас в доме была замечательная библиотека, наследство моего дедушки, а дедушка собрал много чего. В частности, он собрал полностью так называемую «Дешевую библиотеку». Помните, что это такое?
– Книги в мягких обложках?
– В твердых переплетах, но на дешевой бумаге. В конце НЭПа советское государство решило вытеснить частные издательства, все самые лучшие произведения стали печатать в дешевом варианте. Курировал «Дешевую библиотеку» Максим Горький. Качество было великолепное, цена – копеечная. А для меня важнее всего были как раз тексты. В дедушкиной библиотеке чего только не было! Папа мне сказал: «В нашем доме хорошая библиотека, книг много, нет ни одной плохой книги. Подходи и выбирай, до чего дотянешься. До чего не дотянешься – стул подставь и бери любую книжку. А принцип, – говорит, – такой: открываешь книгу, если тебе интересно, берешь и читаешь. А если не интересно – значит, ты до этой книжки еще не дорос». И я столько читал… И стимул был замечательный: если книга казалась не очень интересной, то становилось как-то стыдно и обидно: неужели не дорос? Ну-ка, дай-ка я все-таки почитаю, все-таки попробую разобраться. И по этой причине я прочитал очень много.
– А в городскую библиотеку вы ходили?
– Ходил. И это был еще один этап взросления, тоже связанный с моим папой. Книг у нас в доме было предостаточно, в принципе, я мог бы никуда не ходить, читать только свои книги, до конца десятого класса мне бы хватило. Но все мои ровесники были записаны в библиотеку. А до библиотеки надо было ходить два квартала и дорогу переходить, совсем по-взрослому. И все, кто ходил в библиотеку, гордо об этом говорили: «Я ходил в библиотеку!» – как будто на Северный полюс человек сходил. И сразу было видно того, кто идет из библиотеки: пальто расстегнуто, за пазухой торчат две книжки. Книжки тогда так таскали – чтобы видно было, что человек идет из библиотеки, гордый такой. И я как-то сказал: «Пап, все мои друзья записаны в библиотеку, а я не записан». И он все понял, не спросил: «Зачем в библиотеку ходить? У нас все есть». Папа сказал: «Пойдем». И отвел меня в библиотеку. Я до сих пор помню номер своего читательского билета: 1411. Говорить надо было «четырнадцать-одиннадцать», как пароль. И очень хорошо помню первые книжки, которые мне дали: Григорий Мирошниченко «Юнармия», толстая такая. А вторая – «Рассказы» Якова Тайца. И я точно так же распахивал пальто, заталкивал туда книжки, и было видно, что иду из библиотеки. Для меня была открыта дверь в совершенно потрясающий, удивительный мир.
– Библиотекари вам помогали книжки выбирать?
– Да-да, подсказывали. Библиотекари были замечательные. И я видел, что ко мне относятся с уважением. Библиотекарей вспоминаю с благодарностью сердечной. На всю жизнь сохранил это чувство.
– Как вы считаете, нужна ли библиотека современным детям?
– Думаю, что да. Что в жизни поменялось? Материальные носители человеческой мысли. Бабушка моя родилась в эпоху – невозможно даже представить! – когда радио не было. Радио изобрели, когда бабушка ходила в гимназию, потом она с огромным удовольствием слушала радиоспектакли. Я прекрасно помню первый телевизор – это уже мое время. Телевизор был только у одной семьи на всей улице. Мы по очереди ходили его смотреть, составляли график, кто сегодня пойдет, кто завтра. Если бы всей улицей пришли – не поместились бы. Вот это самое чудо: меняется материальный носитель, а мысль человеческая живая, она неизменной остается. Теперь есть компьютер. И остаются книги. Книга в руках вся целиком, с запахом, с картинками, которые можно внимательно рассматривать. У меня есть планшет, есть бумажный блокнот – пользуюсь и тем и другим. Думаю, что и современным детям бумажные книги нужны. Я был в Кельне, там библиотека суперкласса, нам такую даже представить себе сложно. И немецкие дети, у которых есть все, приходят туда и наслаждаются бумажными книгами.
– Как вы считаете, нужен ли библиотекарь как помощник в выборе книг, или подсказывать детям, что читать, должны родители?
– И библиотекарь нужен, и родители. Я вообще с трудом представляю себе, как в нечитающей семье может появиться читающий ребенок. Чтение – это традиция, и прежде всего традиция именно семейная. Я помню бабушку, с книжкой сидящую. Помню, как дед мой читал книги. Папа мой, фронтовик, когда я уже родился, за три года закончил институт. Он уставал очень, но сидел с книжкой и читал. Совершенно нормальная ситуация – когда ребенку есть на кого равняться. Тогда ребенок понимает, какая прелесть идет из книг.
– Вы своей дочке долго вслух читали?
– Читал вслух долго. Хотя, читая других авторов, всегда боюсь ошибиться – вдруг дыхание нужно другое, интонации другие. Про себя я читаю хорошо, а вслух боюсь «не попасть по нотам».
Потом я, по примеру моего отца, тоже дочери сказал: «Таня, в нашем доме ни одной плохой книги нет. Пожалуйста, бери всё, что хочешь, всё в твоем распоряжении».
«Детская литература – это некое культурное склеивающее вещество»
Максим Кронгауз – доктор филологических наук, профессор, бесспорный авторитет в области лингвистики.
– Максим, вы помните, как научились читать? Сколько вам тогда было лет?
– Существует семейная легенда, по которой я начал читать в три года, и первой прочитанной мною книжкой были «Три мушкетера» Дюма. Но поскольку это звучит крайне неправдоподобно, я не могу на этом настаивать. Но из детства действительно помню этот роман Дюма и то, что примерно в это же время я научился играть в шахматы. Больше ничего не могу сказать.
Лет до 10 я читал по преимуществу приключенческую литературу. Но мы тогда читали то, что было. Это сейчас ты можешь купить ребенку все что угодно. А тогда нет. Я помню некоторые книжки – как они стояли в шкафу. Помню их цвет. «Три мушкетера» были красного цвета. Помню оранжевый шеститомник Майн Рида. Взросление состояло в том, что я перешел к серенькому Джеку Лондону.
А замечательные переводные сказки «Винни-Пух» и «Карлсон» для меня появились чуть позже. Я помню свои впечатления от них.
Я вообще много читал. Что осталось в памяти из детской литературы? Я очень люблю Незнайку. Он совершенно потрясающий герой для советского времени. Первая книга Николая Носова, безусловно, классика. Она работает как правильная детская книга – и на ребенка, и на взрослого. Одну фразу из нее – «А мой портрет ты лучше сними» – я постоянно цитирую. В разных ситуациях.
Еще я очень любил «Волшебника Изумрудного города» (пересказ Александром Волковым «Волшебника из Страны Оз» Фрэнка Баума) и вторую, уже самостоятельную, книгу Волкова – про Урфина Джюса.
Были какие-то книги, которые меньше запомнились, меньше на меня повлияли, но все их знают: например Лагин с его «Стариком Хоттабычем».
– А есть такие книги, которые в детстве вам очень нравилось, а сейчас вы удивляетесь, почему?
– Того же «Урфина Джюса», который мне самому очень нравился, я своим детям уже не смог читать: плохой язык, тяжелый, чуть ли не с какими-то ошибками стилистическими.
В детстве я очень любил «Дом с волшебными окнами» Эсфири Эмден. Эта книга меня потрясла. Недавно я решил ее найти. Может, внукам почитать. Мне посчастливилось – нашел. Купил с рук по объявлению в Интернете. И был безумно счастлив – до того момента как открыл. Читать ее не смог вообще. Не могу сказать, что это совсем плохая книга. Наверное, что-то в ней есть – раз я ее запомнил, раз она меня потрясла в детстве. Но и сюжет, и идеология, которая там со всех страниц лезет, – всё это сплошное разочарование. Я думаю, таких разочарований было бы много, если бы я отыскал и другие любимые детские книжки. Но этого опыта мне хватило, и я остановился.
Это, наверное, характерно для «традиционной» литературы, написанной советскими писателями.
Но есть литература советского времени, я бы даже сказал, «советская литература в широком смысле слова». Она включает блестящие переводы мировой классики. Тут, я думаю, разочарований было бы мало. Мне кажется, «Питер Пен» или «Мэри Поппинс» своего обаяния для повзрослевшего читателя не теряют. Хотя язык, конечно, устаревает. Это видно, когда мы читаем перевод 60-х годов: тяжеловатый язык, но качество перевода все-таки хорошее, и обаяние героев остро ощущается.
– Было ли у вас в детстве ощущение, что каких-то книг вам не хватает?
– Нет. Ребенок не думает, что чего-то ему не хватает. Жизнь была так устроена: вот книги, которые стоят на полке у родителей. Их и надо читать. А других книг попросту нет. Ну нет – и нет. Их не может не хватать. Наверное, было бы хорошо, если бы я в свое время прочел какие-нибудь «Математические парадоксы» Мартина Гарднера или что-нибудь в этом духе. Но было то, что было.
Я даже думаю, что изобилие, в том числе интеллектуальное, не очень нужно ребенку. Гораздо важнее факт наличия любимой книги. Пусть со временем выяснится, что эта книга была не так уж хороша – это не важно. Важно, что в ней присутствовала какая-то загадка, тайна.
А когда идет бесконечный поток красивых-прекрасивых книг – выбирай любую! – но при этом среди них нет «главных», тех, что хочется передать детям и внукам, – это, мне кажется, хуже. Все-таки должен присутствовать некоторый интеллектуальный аскетизм, некоторый минимализм.
Почему нам так важны Чуковский, Маршак, Барто? Почему нам так хочется передавать их «дальше» (хотя у Барто и Маршака присутствует идеология, которую как раз не хочется транслировать)? Потому что через детскую литературу выстраивается связь между родителями и детьми. Поэтому и должны быть писатели, которые идут с нами через поколения, которых мы передаем «дальше»: детям, внукам.
– Мы что-то пытаемся объяснить детям с помощью этих книг?
– Нет, мы читаем не для того, чтобы что-то объяснять. Не для этого я читаю внуку Чуковского. Но если нам удастся вместе почитать Чуковского, он нас свяжет. Нам вместе удастся «побумбукать», как говорил Винни-Пух.
Так я пытаюсь передать внуку свое ощущение мира, когда я сам был ребенком. И это и есть традиция, которую мы передаем. Можно, конечно, наплевать на традицию, как у нас в стране чаще всего и делается. Но, вообще-то говоря, это ужасно, потому что ценность культуры в том, что у разных людей и у разных поколений есть некое общее культурное поле. Если целиком перемещаться на чужое поле, которое, возможно, не хуже нашего, может быть даже лучше, мы теряем нашу общность. Это, по-моему, беда.
– Мне кажется, что Чуковский, Маршак и Барто у нас пока вне конкуренции.
– Конечно, советская литература наполнена советской идеологией. А ее как раз не хочется транслировать. Вот замечательный пример – Сергей Михалков. Его не любят – понятно, почему. Некоторые мои знакомые, как обнаружат дома михалковскую книжку, сразу стараются от нее избавиться. Но я считаю, что стихотворение «А у нас в квартире газ» абсолютно гениально – по устройству диалога. «А у нас сегодня кошка родила вчера котят» – абсолютно гениальная фраза, которую ребенок может произнести и в жизни. И этим стихотворением Михалков для меня остается в поэзии – хотя я могу не любить его как человека... Вот у Чуковского советской идеологии практически не было.
– Вы читали все это своим детям – Чуковского, Маршака, Барто?
– Чуковского я очень много читал. А Маршака и Барто читал не подряд – выбирал любимые стихи. Все подряд читать трудно: слишком много там советского, которому хочется поставить барьер. Но у Агнии Барто тоже есть потрясающие стихи. Это «а мне еще и петь охота», эта тараторящая девочка, этот ритм – совершенно гениальная вещь…
Детская литература – это некое культурное склеивающее вещество. Поэтому она должна передаваться от поколения к поколению. Если эта традиция прервется, будет жалко…
В радужной перспективе детских воспоминаний живыми являются не одни люди, а и те неодушевлённые предметы, которые так или иначе были связаны с маленькой жизнью начинающего маленького человека. И сейчас я думаю о них, как о живых существах, снова переживая впечатления и ощущения далекого детства. В этих немых участниках детской жизни на первом плане, конечно, стоит детская книжка с картинками… Это была та живая нить, которая выводила из детской комнаты и соединяла с остальным миром. Для меня до сих пор каждая детская книжка является чем-то живым, потому что она пробуждает детскую душу, направляет детские мысли по определённому руслу и заставляет биться детское сердце вместе с миллионами других детских сердец.
Детская книга — это весенний солнечный луч, который заставляет пробуждаться дремлющие силы детской души и вызывает рост брошенных на эту благодарную почву семян. Дети, благодаря именно этой книжке, сливаются в одну громадную духовную семью, которая не знает этнографических и географических границ…
Как сейчас, вижу старинный деревянный дом, глядевший на площадь пятью большими окнами. Он был замечателен тем, что с одной стороны окна выходили в Европу, а с другой — в Азию. Водораздел Уральских гор находился всего в четырнадцати верстах. — Вон те горы уже в Азии, — объяснял мне отец, показывая на громоздившиеся к горизонту силуэты далёких гор. — Мы живём на самой границе…
В этой «границе» заключалось для меня что-то особенно таинственное, разделявшее два совершенно несоизмеримых мира.
…Душой угловой комнаты, носившей название чайной, если можно так выразиться, являлся книжный шкаф. В нём, как в электрической батарее, сосредоточилась неиссякаемая, таинственная, могучая сила, вызвавшая первое брожение детских мыслей. И этот шкаф мне кажется тоже живым существом. Его появление у нас составляло целое событие.
Мой отец, небогатый заводский священник, страстно любил книги и затрачивал на них последние гроши. Но ведь для книг нужен шкаф, а это вещь слишком дорогая, да, кроме того, в нашем маленьком заводе не было и такого столяра, который сумел бы его сделать. Пришлось шкаф заказать в соседнем Тагильском заводе, составлявшем главный центр округа демидовских заводов. Когда шкаф был сделан, его нужно было привезти, а это дело тоже нелёгкое. Помню, как мы ждали несколько недель, прежде чем подвернулась подходящая оказия. Его привезли зимой, вечером, в порожнем угольном коробе. Это было уже настоящее торжество. В детстве я не знал другой вещи более красивой. Представьте себе две тумбы, а на них письменный стол, на нём две маленькие тумбы, а на них уже самый шкаф с стеклянными дверками. Выкрашен он был в коричневую краску и покрыт лаком, который, к общему нашему огорчению, скоро растрескался и облупился, благодаря плутовству мастера, пожалевшего масла на краску. Но этот недостаток нисколько не мешал нашему книжному шкафу быть самой замечательной вещью в свете, особенно, когда на его полках разместились переплетённые томики сочинений Гоголя, Карамзина, Некрасова, Кольцова, Пушкина и многих других авторов.
— Это наши лучшие друзья, — любил говорить отец, указывая на книги. — И какие дорогие друзья… Нужно только подумать, сколько нужно ума, таланта и знаний, чтобы написать книгу. Потом её нужно издать, потом она должна сделать далёкий-далёкий путь, пока попадёт к нам на Урал. Каждая книга пройдёт через тысячи рук, прежде чем встанет на полочку нашего шкафа.
Всё это происходило в самом конце пятидесятых годов, когда в уральской глуши не было ещё и помину о железных дорогах и телеграфах, а почта приходила с оказией. Не было тогда самых простых удобств, которых мы сейчас даже не замечаем, как, например, самая обыкновенная керосиновая лампа. По вечерам сидели с сальными свечами, которые нужно было постоянно «снимать», т. е. снимать нагар со светильни. Счёт шёл ещё на ассигнации, и тридцать копеек считались за рубль пять копеек. Самовары и ситцы составляли привилегию только богатых людей. Газеты назывались ведомостями, иллюстрированные издания почти отсутствовали, за исключением двух-трёх, да и то с такими аляповатыми картинками, каких не решатся сейчас поместить в самых дешевых книжонках. Одним словом, книга ещё не представляла необходимой части ежедневного обихода, а некоторую редкость и известную роскошь.
…Наша библиотека была составлена из классиков, и в ней — увы! — не было ни одной детской книжки… В своём раннем детстве я даже не видал такой книжки. Книги добывались длинным путём выписывания из столиц или случайно попадали при посредстве офеней-книгонош. Мне пришлось начать чтение прямо с классиков, как дедушка Крылов, Гоголь, Пушкин, Гончаров и т. д. Первую детскую книжку с картинками я увидел только лет десяти, когда к нам на завод поступил новый заводский управитель из артиллерийских офицеров, очень образованный человек. Как теперь помню эту первую детскую книжку, название которой я, к сожалению, позабыл. Зато отчётливо помню помещённые в ней рисунки, особенно живой мост из обезьян и картины тропической природы. Лучше этой книжки потом я, конечно, не встречал.
В нашей библиотеке первой детской книжкой явился «Детский мир» Ушинского. Эту книгу пришлось выписывать из Петербурга, и мы ждали её каждый день в течение чуть не трёх месяцев. Наконец, она явилась и была, конечно, с жадностью прочитана от доски до доски. С этой книгой началась новая эра. За ней явились рассказы Разина, Чистякова и другие детские книги. Моей любимой книжкой сделались рассказы о завоевании Камчатки. Я прочитал её десять раз и знал почти наизусть. Нехитрые иллюстрации дополнялись воображением. Мысленно я проделывал все геройские подвиги казаков-завоевателей, плавал в лёгких алеутских байдарках, питался гнилой рыбой у чукчей, собирал гагачий пух по скалам и умирал от голода, когда умирали алеуты и камчадалы. С этой книжкой путешествия сделались моим любимым чтением, и любимые классики на время были забыты. К этому времени относится чтение «Фрегат «Паллады» Гончарова. Я с нетерпением дожидался вечера, когда мать кончала дневную работу и усаживалась к столу с заветной книгой. Мы путешествовали уже вдвоём, деля поровну опасности и последствия кругосветного путешествия. Где мы ни были, чего ни испытали, и плыли всё вперёд и вперёд, окрылённые жаждой видеть новые страны, новых людей и неизвестные нам формы жизни. Встречалось, конечно, много непонятных мест и неизвестных слов; но эти подводные камни обходились при помощи словаря иностранных слов и распространённых толкований.
Печатается с сокращениями; глава из «Далёкого прошлого» по «Собранию сочинений», т. 12, Свердловск, 1951. По сборнику «Детская литература. Хрестоматия для педагогических институтов» (сост. А. И. Борщевская, И. И. Халтурин, Н. С. Шер. — Москва : Учпедгиз, 1954. — С. 315-317.
Дина Сабитова – автор любимых многими читателями книг «Цирк в шкатулке», «Где нет зимы» и «Три твоих имени», лауреат премии «Заветная мечта». Как она выбирала в детстве книги для чтения? Оказался ли этот опыт важным для ее «книжных» отношений с собственными детьми? Как она относится к возрастной маркировке книг?
– Дина, расскажите о своем детстве. Какие книги вы читали и как их выбирали?
– Читать я начала очень рано. У меня была старшая сестра, которая просто не знала, что двухлетнего ребенка научить читать нельзя. И она с двух лет стала учить меня, к трем –успешно научила, а в четыре года я уже была записана в библиотеку со своим собственным формуляром. До этого я приходила с сестрой, и она брала мне книги на свой читательский билет. Но однажды библиотекарь сказала: все равно девочка читает, так что давайте сделаем ей отдельный читательский билет, и это будет самый молодой читатель нашей библиотеки. Я была ужасно горда. К семи годам я была записана в три ближайшие городские библиотеки: детскую, школьную и мамину заводскую. И каждую неделю я таскала оттуда огромную авоську книг. Мне разрешали брать на свой абонемент штук семь-восемь, и я читала запоем. Я очень гордилась тем, что моя первая школьная учительница разрешила мне раз в два дня, когда все повторяют новую букву, приносить новую книгу. Вот тогда я прочитала «Неточку Незванову» Достоевского, «Робинзона Крузо» и еще целую кучу толстых книг из собраний сочинений, которые стояли у родителей на полке. Мои родители относятся к технической интеллигенции. Но мама – страстная пушкинистка, а папа очень любил читать исторический нон-фикшн. Так что книги в доме всегда были.
Помню, что в первом-втором классе я гордилась тем, что у меня были какие-то запредельные цифры по скорости чтения, – хотя, наверно, это совершенно не говорило об осмысленности этого чтения. В общем, все свободное время (поскольку интернета тогда еще не было, а мультики по телевизору показывали два раза в день) я читала, читала и читала. Все, что попадалось под руку, совершенно без разбора. Часто читала какой-то совершенно немыслимый советский мусор. Помню, классе в четвертом я много раз перечитывала трешовую по тем временам книгу «Совершеннолетние дети», о борьбе буковинских коммунистов. Много хороших книг досталось мне, как ни странно, из макулатуры. Так, в седьмом классе мне в руки попала книга без обложки, и я тогда была уверена, что никто ее никогда не читал. А недавно обнаружила целое сообщество в ЖЖ, посвященное ей. Эта моя любимая до сих пор детская книга – «Дорога уходит в даль» Александры Яковлевны Бруштейн.
Так что я – такая обычная читающая девочка из средней инженерной, негуманитарной семьи. Уже потом, в десятом классе, я вдруг поняла, что ничего другого делать не умею – только книжки читать. И подумала, что скорее всего имеет смысл поступать на филологический факультет.
– Получается, что вы сами в детстве читали литературу, рекомендованную для совершенно разных возрастов?
– Да. И меня страшно возмущало, что в пионерских лагерях, например, нам запрещали подходить к библиотечным полкам с книгами, предназначенными для других классов. Я была в четвертом классе, и там была полка «Книги для четвертого класса», а книги для седьмого класса мне брать запрещали. Это было непереносимо.
– И как вы сейчас относитесь к возрастной маркировке книг?
– В этом смысле я согласна с нашим патриархом детской литературы Григорием Остером, который как-то в интервью мне сказал, что единственным цензором для ребенка, в плане отбора книг, могут быть только родители и только до определенного возраста. Я сама первоначально отслеживала, какие книги попадают моим детям в руки. Но старшему сейчас 15 лет, и отследить уже достаточно сложно. То есть я считаю, что самый главный человек, который может и должен это отслеживать – родитель. Это его ребенок, и родитель имеет право растить себе единомышленника. Хочет ли он давать ребенку только православную литературу, например, или только литературу, лишенную тем насилия, жестокости, несправедливости. Это дело родителя, и он до определенного возраста имеет на это право. Ну а дальше… Меня часто спрашивают родители: дочка, 12 лет, нашла на полке, допустим, Мопассана и запоем читает уже третий том. Отбирать или как? Я всегда говорю, что если ребенок читает и если он не бросил эту книгу, значит, для него пришло время, значит, ему не рано. Иначе он эту книгу читать не стал бы.
Многие родители говорят, что когда они приходят в книжный магазин, у них разбегаются глаза и им очень нужны какие-то ориентиры, надписи на книгах: «12+», «6+». По их словам, это помогает им ориентироваться в том, за что браться. Но мне кажется, что это костыль для родителей, редко заходящих в книжный магазин. Если они не читают сами, почему же их беспокоит чтение их детей? Родители, которые сами являются квалифицированными читателями и в этой атмосфере растят своих детей, в общем-то, способны, пролистав книгу в течение 2–3 минут, примерно определиться, хотят они, чтобы эта книга была в руках у их ребенка, или не хотят. Подходит книга их детям или не подходит. Мне кажется, что все эти просьбы со стороны родителей: «Дайте нам ориентир», «Дайте нам подсказку», «Напишите прямо на обложке, можно ли это давать моему ребенку» – все это идет от того, что многие родители сами читать не очень любят, не очень хотят и мечтают передать эту ответственность на какие-то вышестоящие органы и, значит, снять ее с себя. А я повторюсь, что ответственность за детское чтение лежит только на родителях.
– Поделитесь, по каким критериям вы выбирали и выбираете книги для своих детей?
– Я старалась подсовывать детям книги, которые сама читала в детстве, но очень многие вещи не сработали совсем, и дети не стали читать то, что любила я. Ну, скорее всего потому, что я девочка, а у меня мальчики, и они полюбили совсем другие книги. Второе, на что я опиралась, – я очень любила читать своим детям вслух перед сном. Причем читала я им до солидного возраста и даже иногда читаю сейчас, когда младшему 10, а старшему 15 лет, но они с удовольствием слушают. И я обнаружила, что многие книги, которые мне до этого момента казались очень милыми, прекрасными, хорошими, в устное вечернее чтение никак не укладываются. А есть книги, которые, наоборот, словно специально для этого предназначены. Так что у меня отдельно была отложена стопочка книг, и я говорила: «Дети, я хочу, чтобы вы сами это не читали. Я мечтаю это вам прочитать своим голосом вечером». Так мы с ними читали «Рони, дочь разбойника» и «Карлсона», потому что мне очень хотелось самой озвучить эти книги. В общем, для нашего вечернего чтения я выбирала только то, что нравилось мне самой, то, что мне, как взрослому человеку, хотелось еще раз прочитать.
У старшего сына Сени была хорошая начальная школа, и там им давали хорошие списки внеклассного чтения. Какие-то книги он читал по программе. Так, я помню, что он очень долго и мучительно боролся с «Томом Сойером» и «Детьми капитана Гранта». Но у нас была договоренность. У нас дома есть такая поговорка: дай книге шанс. Я говорила: «Книга хорошая. Я тебе гарантирую. Но, возможно, она не зацепит тебя сразу с первых десяти страниц. Дай книге шанс. Прочитай 25%». Я ставила ему закладку на четверти книги (ну, я немного хитрила и ставила на трети) и говорила: «Дочитываешь до этой закладки, и, если тебе будет по-прежнему очень тяжело, скучно и неинтересно, ты книгу закрываешь и забываешь о ней, как о страшном сне». Как правило, книга действительно была хорошая, и после сотой страницы она уже цепляла, и сын дочитывал до конца. Но у него была возможность проскочить и не дочитывать. О книгах, которые нам не нужны, которые не по программе, я говорю: да, бросайте в любой момент, когда вам становится скучно.
– А как вы пришли к тому, чтобы самой стать писателем?
– Писать я начала достаточно поздно, уже сильно после 30-ти. Почему? Не знаю. Десять лет я преподавала в Казанском университете, была очень серьезная, называли меня все по имени и отчеству, и мне было совершенно не до писания детских книг. А потом, в 2002 году, я оказалась в Москве, у меня появились друзья из писательско-литературной среды, и как-то вся обстановка способствовала тому, что я осуществила свою давнюю мечту и начала писать сначала сказки, а потом не сказки. Говорят, что это признак графомана, но мне всегда нравился сам процесс написания книги.
Борис Викторович Шéргин (1893 – 1973) – писатель, фольклорист, публицист и художник. Писал он, в основном, для взрослых. Но был связан и с детской литературой: в 20-х годах прошлого века работал в московском Институте детского чтения при Наркомпросе. А в 1957 году в издательстве «Детская литература» был опубликован сборник «Поморские были и сказания». Шергин, родившийся в конце XIX века, учился читать по церковнославянской азбуке. Но для него это не было трудно. Это было весело. Видимо потому, что будущий писатель наделял буквы «характерами» и любил играть в словесные игры.
Отец рисовать был мастер и написал мне азбуку, целую книжку.
В азбуке опять корабли, и пароходы, и рыбы, и птицы – всё разрисовано красками и золотом. К азбуке указочка была костяная резная. Грамоте больше учила мама. Букву А называла «аз», букву Б – «буки», В – «веди», Г – «глаголь», Д – «добро». Чтоб я скорее запомнил, шутя говорила, что начертанья А и Б похожи на жучков, буква В – будто таракан, Г – крюк.
Для памяти я декламирую: Аз, буки – букашки, Веди – таракашки, Глаголь – крючки, Добро – ящички.
И другие стишки про буквы:
Ер (ъ) еры (ы) – упал с горы. Ер, ять (ять) – некому поднять. Ер, Ю – сам встаю. А и Б сидели на трубе.
Азбуку мне отец подарил к Новому году, поэтому в начале было написано стихами:
Поздравляю тебя, сын, с Новым годом! Живи счастливо да учись. Ученый водит, Неученый следом ходит. Рано, весело вставай, Заря счастье кует. Ходи вправо, Гляди браво. Кто помоложе, С того ответ подороже. Будь, сын, отца храбрее, Матери добрее. Живи с людьми дружно. Дружно – не грузно. А врозь – хоть брось!
Отец, бывало, скажет: – Выучишься – ума прибудет! Я таким недовольным тоном: – Куда с умом-то? – А жизнь лучше будет.
Весной выученное за зиму бегали писать на гладком береговом песке. В городе я поступил в школу, уже хорошо умея читать и писать.
Из книги Бориса Шергина «Детство в Архангельске» (Тверь: И. В. Балабанов, 2011)
И меня страшно возмущало, что в пионерских лагерях, например, нам запрещали подходить к библиотечным полкам с книгами, предназначенными для других классов
В 7 лет брать "Лесную газету" нельзя, это в санатории...
Автор:
Азарина [ 18 мар 2014, 19:41 ]
Заголовок сообщения:
Re: Как разные люди научились читать
Ольга Мяэотс
«Я спасалась тем, что читала детские книжки…»
Ольга Мяэотс – известный переводчик, критик, заведующая отделом детской литературы Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М. И. Рудомино. Благодаря ее переводческим усилиям мы открыли для себя самых разных авторов, в том числе Ульфа Старка, Доди Смит, а совсем недавно – Эрвина Мозера. Ольга Мяэотс переводит с английского, немецкого, шведского. Много пишет о зарубежных писателях.
– Ольга, вы помните, как научились читать?
– Думаю, я постепенно училась. С помощью каких-нибудь кубиков. У моих родителей не было никакой специальной методики обучения. Так что я училась читать на том, что было под рукой – на том, что дома читали, что бабушка мне читала. Еще у меня был старший брат, и, наверное, это тоже сыграло свою роль. Я помню, как играла в школу. Это была такая обучающая игра. Я должна была соответствовать роли учительницы.
– А свои ощущения от книг вы помните? Когда вы еще не умели читать, но уже брали книжку в руки?
– У меня было много журналов. Один мой знакомый художник вспоминает, как он в «Веселых картинках» рассматривал замечательные комиксы «Про девочку Машу и куклу Наташу». Он до сих пор по тем своим ощущениям скучает. Я тоже любила картинки рассматривать. Большие развороты, где много разных деталей. Позже мне выписывали журнал «Мурзилка». И у меня до сих пор хранится диплом за участие в конкурсе рисунков. На этом основании я даже смею считать себя художником «Мурзилки».
Еще были радиопередачи, которые я слушала и которые были связаны с журналами. Теперь я понимаю, что меня увлекали именно рассказы, сюжетные истории с продолжением. Я на это «подсаживалась». Это побуждало читать. Интересно читать интересное. А скучные стихи и рассказы отбивают всякую охоту к чтению.
– Родители читали вам вслух?
– Конечно. На ночь читали и утром. По утрам мне папа читал, лежа в кровати, – видимо, чтобы подольше оттянуть момент вставания. В течение некоторого времени до школы я жила у бабушки. Бабушка моя после обеда ложилась отдыхать. Перед тем, как лечь, она доставала такой большой фартук с карманами. В нем хранились листки отрывного календаря. И бабушка эти листки один за другим доставала и читала вслух. А я все это слушала. И не помню, чтобы было скучно.
– Когда вы уже умели читать, вам все равно нравилось слушать чтение взрослых?
– Самой читать сложно. Моя первая учительница сказала родителям на родительском собрании: читать сложно. А то, что делать сложно, делать не хочется. Поэтому надо читать маленькому человеку вслух – пока ему самому трудно это делать.
Но есть и другая сторона дела. Я прочитала об этом у одного критика, который писал про Астрид Линдгрен. Он сказал, что чтение – это трансляция любви. Не только нашей любви – детям, но и детской любви – нам. Когда ты не знаешь, о чем поговорить с ребенком, ты можешь почитать ему свою любимую книжку. И ты в этот момент чувствуешь себя хорошим взрослым. А дети чувствуют, что им хорошо, уютно в семье.
– Вы помните первую книжку, которую прочитали самостоятельно?
– Нет. Зато помню первую книжку своей дочери. Она начала читать в пять лет и сразу взялась за серьезные книги. Одна из первых была «Индийские сказки» с разными сложными словами. Вторая – «В мире животных» Акимушкина. И вот она то и дело прибегала и спрашивала: «Мама, племенной бык весит четыре точка семь. Четыре точка семь – что это такое?»
– А какие книжки вашего детства входили в число ваших любимых?
– Помню, что очень любила книжки-малышки. Их надо было вынимать из журналов и самостоятельно «доделывать». Это мне очень нравилось. Еще среди любимых была книжка, которая называлась «Дом с волшебными окнами» – про ожившие игрушки. И я потом очень хотела, чтобы ее переиздали. Но оказалось, что она сильно устарела. Она сейчас лежит у меня на даче, я время от времени ее открываю. Думаю: вдруг я чего-то не понимаю? Вдруг я со временем до этого понимания дорасту, и эта книжка, про ожившие игрушки, понравится мне так же, как в детстве? Лет в пять или в шесть я, засыпая, часто представляла себе этот дом, где жили куклы.
Есть в детских пристрастиях к тем или иным книжкам что-то необъяснимое. Как иногда ребенку нравится старая, затасканная игрушка, так и книжка может нравиться не очень хорошая. Хотя, думаю, «Дом с волшебными окнами» Эсфирь Эмден – все-таки неплохая книжка.
– А ваше отношение к картинкам – каким оно было?
– Я боялась Бабу Ягу на картинках Билибина. Я думаю, ее многие дети боятся. Еще я помню, как мама рассказывала мне про книги своего детства. У нее была дореволюционная книжка про Мурзилку. Про другого Мурзилку – не такого, как в журнале. Мама говорила, что эта книжка пропала в блокаду. И жалела, что не могла для меня нигде ее достать. Лет десять назад эту книгу переиздали, но я уже выросла.
– Но все-таки истории привлекали вас больше, чем картинки?
– Да. Например, рассказы Чаплиной о животных. Я рыдала, читая про слепого льва. И истории про львенка Кинули я помню. Еще я с детства помню книжку, которая называлась «Сапоги-собаки»: полярный летчик как-то зашел в гости к герою истории и оставил в прихожей унты. Название – «Сапоги-собаки» – до сих пор кажется мне замечательным. А автора я не помню. И нигде не могу найти этот рассказ.
Еще у нас с братом была книжка «Сорок изыскателей» (Сергей Голицын). Там был рецепт пирога под названием «Утопленник». Мой брат, тогда уже школьник, уговорил бабушку испечь такой пирог. Бабушка решилась на это ради любимых внуков. Надо было замесить тесто и бросить его в ледяную воду. Тесто должно было всплыть, а потом уже из него пекли пирог.
И вот бабушка замесила тесто. Мы вышли на улицу, собрали в ведро снег, притащили это ведро домой, поставили посреди комнаты и ждали, пока снег растает. Потом кинули в воду тесто и стали ждать, когда же оно всплывет. А тесто не всплывает и не всплывает. Мы расстроились страшно: не получалось сделать так, как в книжке. Нас уложили спать. А утром бабушка из этого теста все-таки испекла печенье. И оно оказалось очень вкусным.
Не могу сказать, что эта книга относится к числу известных. Но ее переиздали, и я этому очень рада.
Мне кажется, это важно – чтобы дети читали те же книжки, что и их родители, бабушки и дедушки. Через книги наши дети учатся нас понимать. Так выстраивается связь поколений.
– Ольга, а букварь у вас был? Вы помните свое отношение к букварю?
– Букварь у меня никакого отторжения не вызывал. Хотя я и не была круглой отличницей, и вообще была какой-то безграмотной, учительница меня очень любила. И я старалась быть примерной девочкой. Я делала все, что требовалось. Читать я до школы научилась, а вот палочки писать мне плохо удавались.
– Вы читаете на нескольких языках. Как вы этому научились?
– Я училась в английской спецшколе. Наша школа была экспериментальной. У нас с шестого класса многие предметы преподавались на английском языке. Учили мы предмет по русскому учебнику, а пересказывать надо было по-английски. И обидно было получать двойку за то, что ты понял, усвоил. Надо было научиться складывать фразы из того английского багажа, которым ты уже овладел. Грамматические ошибки на этих предметах нам прощали. Главное было – передать содержание. Но учительница английского языка меня почему-то не любила. И когда я решила поступать в университет на факультет английского языка, она сказала моим родителям: отговорите девочку. Я ей, конечно, поставлю пятерку в году, но она никогда не будет знать ни одного иностранного языка. Это меня ошарашило. И я в результате решила поступать не в московский университет, а в ленинградский. И не на английское отделение, а на скандинавское. Как потом оказалось, туда был самый большой конкурс. Еще у меня появилось ощущение, что я такая «бракованная игрушка», которая не может действовать по общим правилам. И этот странный комплекс оказался освобождающим. Уже взрослой на одном университетском семинаре я работала в паре с завкафедрой грамматики языкового вуза. Тряслась ужасно. А она мне сказала: мы знаем так много, а вы так свободно говорите!
– Как вы пришли к тому, что хотите заниматься переводами детских книг?
– Мне интересны другие люди, другие писатели. И мне интереснее перевести чужое, чем рассказать свое. Кроме того, я в какой-то момент стала заниматься иностранной детской литературой и поняла, что ни с кем особенно не могу поделиться своими открытиями. Мало кто может разделить мои эмоции по поводу прочитанных книг. И мне очень захотелось, чтобы об этих книгах узнали.
Детская литература удивительно интересная. Интереснее взрослой. В трудные перестроечные времена я спасалась тем, что читала детские книжки на разных языках. И мне тогда открылось, как можно и нужно жить…
«Интереснее всего было читать о том, что происходит со мной и с окружающими»
Майя Кучерская – писатель, филолог, профессор Высшей школы экономики, колумнист газеты «Ведомости». За роман «Бог дождя» Майя Кучерская получила букеровскую премию, а ее произведение «Современный патерик. Чтение для впавших в уныние» было удостоено Бунинской премии. Один из последних романов Кучерской – «Тетя Мотя». У Майи Кучерской трое детей. Двое из них уже подростки. Некоторое время Майя преподавала литературу в школе. В ее пересказе вышли «Евангельские рассказы для детей».
– Майя, как вы считаете, книга может изменить жизнь человека?
– Может, если он восприимчив к слову.
– То есть вы разделяете представление о том, что книги формируют человека?
– Да. По-моему, особенно важно прочитать правильные книжки в юности. Это время особой чуткости, когда ты еще открыт, не зашорен и готов измениться. Мою жизнь изменил Лев Николаевич Толстой как раз когда мне было лет 15.
– Но ведь все читают в юности Льва Толстого – хотя бы потому, что его произведения входят в школьную программу. Разве каждый может сказать, что Лев Толстой изменил его жизнь?
– Нет, конечно. У каждого это – своя книга, иногда несколько книг. Для меня это была «Война и мир». Тогда я уже писала вовсю – какие-то отрывки, рассказы. Но на самом деле я не понимала толком, что такое настоящая проза, как она пишется. А Толстой мне вдруг «показал»: да вот так! И словно подтолкнул меня. Но это не все. Там, в «Войне и мире» и в «Севастопольских рассказах», постоянно говорилось о другом измерении бытия. До Толстого я ни у кого (может, мне просто не повезло или, наоборот, повезло) об этом не читала. И вот это самое место – про тихо ползущие облака в небе над Аустерлицем – прозвучало как откровение. Я тогда не знала, что оно считается одним из самых знаменитых в мировой литературе. Оно меня потрясло. Значит, существует другой, невидимый мир – раз можно о нем так написать? И в нас самих скрыты бездны и глубины, которые тоже можно описать? Толстой открыл передо мной сразу две перспективы: возможность верить и возможность писать.
– Это замечательно. Но вы говорите о вашем личном опыте. Невозможно распространить его на «среднестатистических» девочек, которых заставляют мучиться над томами «Войны и мира» и твердят им какие-то банальности об этом самом «высоком небе Аустерлица». Ничего с ними не происходит. Видимо, человек должен дозреть до встречи с той или иной книгой. Но это дозревание не запрограммировано. Это в некотором роде случайность. Иногда – счастливая, как у вас.
– Конечно, человек дозревает до встречи с книгой. И тут очень важен его предыдущий опыт – и читательский, и человеческий. Вопрос в том, можно ли донести до детей свое прочтение. Мне кажется, можно. Вот идут папа с сыном вдоль речки, и папа говорит: «Смотри, это мое любимое место!» И мальчик обязательно запомнит это место – просто потому что его любил папа: вот здесь дуб растет, там ива склонилась. Точно так же с книгами, с литературой. Мама или папа прочитает ребенку какое-нибудь маленькое стихотворение и что-то про это стихотворение скажет, какие-то слова. Не по десять стихотворений в день будет читать, чтобы «образовать» ребенка. А однажды, в особое время, в особом месте прочитает – вот смотри, это мое самое любимое, – и оно обязательно упадет на сердце.
Что касается литературы в школе, то я сама ее преподавала. И мне кажется, единственный способ ее преподавать – точно такой же: постоянно показывать, что тебя самого в тексте задело. Это не значит, что надо только на эмоциональном уровне общаться. Разумеется, нет. Важно учить пользоваться филологическими инструментами анализа. Показывать, как анализировать текст. Но когда ты лично пережил какой-то отрывок и приносишь это переживание детям, тебя наверняка услышат. Пусть два человека из класса. Это очень много – два человека. Хотя в той школе, где я преподавала, были маленькие классы.
– Это тема педагогической диссертации: роль маленьких классов в истории преподавания литературы и почему «два» – это много. Но расскажите все-таки, как вы пришли к встрече с Толстым.
– Вы имеете в виду, что я читала в детстве?
– Да. Потому что Толстой должен был «лечь» на какой-то уже сложившийся книжный «рельеф» вашего опыта.
– Безусловно. Я из семьи инженеров, обычной технической интеллигенции. Родители полжизни выписывали журналы «Новый мир» и «Науку и жизнь». Но это все-таки была не та семья, где за столом сравнивают раннего и позднего Мандельштама или цитируют Тютчева. О нет! Поэтому как читатель я формировалась как-то очень автономно, в основном сама выбирала, что читать. И поэтому Вальтера Скотта, например, я прочитала уже в 30 лет.
– Думаю, Вальтер Скотт примерно на таких читателей и рассчитывал.
– Но в наше время это уже поздновато было. И много чего я прочла поздно. Во-первых, потому что книжек хороших в магазинах было мало. Их трудно было доставать. Например, «Алису в Стране чудес» я тоже прочла уже в зрелом возрасте. В моем детстве ее нельзя было купить в магазине. То же было и с «Карлсоном». Конечно, были дети из рафинированных гуманитарных семей, которым эти книги где-то доставали. У нас в доме было лишь то, что можно было купить, что называется, официально. Правда я ходила в библиотеку, много, часто. И каждый раз уносила очередную порцию «школьной» прозы. Крапивин и Алексин – вот два бога моего детства. Я знаю, что Алексина нельзя перечитывать после 17-ти. Открыв какую-то его книжку много лет спустя, я совершенно не поняла, что же меня так переворачивало. И в Крапивина, от разочарования подальше, сознательно не заглядывала с тех далеких времен.
– Вы сами открыли Крапивина?
– Да. В библиотеке было несколько полочек – с рассказами о школьниках и о школе. Я последовательно читала все, что там стояло. Крапивин был как раз оттуда. Алексин стал следующим, он нравился мне иначе – больше по нервам бил, естественно. А Крапивин… Теперь, задним числом, я понимаю, что это была романтика.
– Подвиги – обязательно. Такая сентиментальная христианизированная проза. Она-то и стала почвой, на которую потом лег Толстой. Да, еще был Железников. Я выписывала журнал «Пионер» и читала все, что там публиковалось. Всю прозу. «Всего-то несколько дней» в том числе – так «Чучело» сначала называлось.
– Сколько лет вам тогда было?
– Лет 10-12.
– То есть вы уже были подростком. А стартовали как самостоятельный читатель во сколько лет?
– Лет с девяти, наверное. То есть я и до этого читала сама. Но активно стала брать книжки в библиотеке с этого возраста. Это была Детская республиканская библиотека. Только она находилась не на «Октябрьской».
– А на улице Дмитрия Ульянова.
– Да. И это было любимое место. Мама иногда смотрела, что я читаю, и вздыхала: опять! Опять про школьников! Про школьников, про школьников, про школьников…
– А кроме Крапивина и Алексина, кто еще?
– «Приключения Электроника». Юрий Коваль. «Самую легкую лодку в мире», кстати, тоже сначала опубликовал «Пионер». Эта повесть была для меня открытием абсолютным. Она же странная, уводящая за поворот, головокружительная такая. Эта странность меня заворожила. Я подумала: это не школьная повесть. Это совсем другое. Но не менее прекрасное! А как-то раз, когда мы все же оказались в библиотеке с мамой, она мне там указала на книжку про Миклухо-Маклая. Знаменитую…
– Я, кажется, знаю: «Человек с Луны». Ада Чумаченко.
– Точно, «Человек с Луны». И эта книжка тоже мне понравилась. Это я к чему? Наверное, было бы неплохо, если бы кто-то руководил моим чтением. Говорил: вот это прочти, и вот это не помешает! Потому что когда мне удавалось вырваться из этого «школьного гетто», в которое я сама себя загнала, мне и эти побеги нравились. Естественно, я читала и всю «макулатурную литературу», которую родители исправно покупали – Жюля Верна, «Шерлока Холмса», Буссенара, Дюма…
– Только давайте объясним, что значит «макулатурная литература». А то мы сегодня в буквальном смысле имеем в огромных количествах макулатуру в книжных магазинах.
– Это книги, которые покупали на талоны, вырученные за сданную макулатуру. У нас дома всегда копились в коридоре старые газеты, а потом они перевязывались в пачки, пачки вырастали в горы – и… превращались в книги. И все же, хотя все эти приключения мне нравились, сердце лежало в другом сундучке – со «школьной» прозой.
– Почему же все-таки «школьная» проза? Как вы это объясняете?
– Очень просто. Интереснее всего мне было читать о том, что происходит со мной и с окружающими. «Большую» литературу я открыла для себя в 13 лет. Тогда произошел перелом. Я уже пробовала что-то писать сама и решила пойти в литературный кружок. Родители всё толкали меня в спорт, я и спорт любила, но сама в итоге записалась во Дворец пионеров на Ленинских горах.
– Наверное, надо уточнить, что так тогда назывались Воробьевы горы.
– Люди, которые сидели на записи, смотрят на меня и обсуждают: ну, к кому же ее записать? Назвали какое-то тут же забытое мной имя и говорят, первое занятие такого-то числа.
И вот иду я по коридору на первое занятие, а навстречу мне юноша с черными усиками, уже совсем взрослый – явный десятиклассник. Спрашивает: вы в литературный кружок? Да, отвечаю, а про себя думаю – неужели он тоже туда? - К Архангельскому? - Да! - Это я. Десятиклассник оказался вовсе пятикурсником и руководителем кружка. Тогда-то мне открылось, что в литературе, кроме Крапивина и Алексина, есть и другие авторы. И еще, что существует мир поэзии. До этого поэзия связывалась в основном со стихами Эдуарда Асадова, которого мы переписывали в пионерлагерные тетрадочки, даже не зная поначалу, что это не народная поэзия, а Асадов! У каждой уважающей себя девочки был «песенник», и там – хотя бы одно стихотворение Эдуарда Асадова. Чаще всего попадало вот это:
Ей было 12, 13 ему. Им бы дружить всегда! Но люди понять не могли, почему Такая у них вражда?!
А потом оказалось, что это любовь. Пронзительное стихотворение. Било по чувствам. Особенно – если ты полный дикарь и понятия о поэзии не имеешь. Пушкин, оно, конечно, да… Но здесь-то – рассказ про понятное и про ровесников.
– И это передавалось «из уст в уста» – то есть из тетрадки в тетрадку. Как фольклор.
– Конечно, такие баллады. Жестокие романсы… Но на литературном кружке вдруг выяснилось, что существуют и совсем другие поэты: Заболоцкий, Блок, Пастернак. Александр Николаевич читал их нам вслух, глухо, мерно, красиво – мы слушали зачарованно, а потом разбирали это чудо живое. Так я узнала, что мир литературы многомерен, сложен. И что я не читатель никакой, а абсолютный дикарь, Пятница, которому еще только предстоит научиться читать. Цветаева меня тогда особенно удивила. И я стала читать все подряд, все, что относилось к Серебряному веку. Все, что можно было в то время найти. Начала заходить в наш «Букинист» на Ленинском, приглядываться к старым изданиям… Александр Архангельский был первым взрослым, учителем, который за ручку ввел меня в мир большой литературы.
А потом я случайно узнала – где-то услышала, – что в Москве есть литературная школа. Точнее, литературный класс. Я строго сказала маме: узнай мне, пожалуйста, все про эту школу. Школа оказалась далеко. В то время ездить в школу, а не ходить в ту, что возле дома, считалось какой-то дичью. Папа с мамой смотрели на меня широко раскрытыми глазами. Но они были (и остались) идеальными родителями. И мама позвонила куда-то, а потом сказала: вот тебе адрес. Ехать нужно так. Ну, я и поехала. На собеседование. Все пришли с родителями, а я одна. Надо было заполнить анкету. У учителя было сложнопроизносимое отчество – Иосифович. Я все пыталась не сбиться, правильно произнести... Это был Лев Соболев, 67-я школа, и такой он оказался… другой! Совершенно не похожий ни на одного учителя, которого я знала прежде, – называл на «вы» и по имени-отчеству, шутил, но дистанция от этого только увеличивалась... Он довольно быстро прочитал мою анкету и сказал: вы приняты, приносите документы. А потом вручил мне список литературы на лето. Огромный. В нем было столько всего! В том числе – Лев Толстой. Вот тогда, после восьмого класса, я и встретилась с «тихо ползущими облаками», с Достоевским, Чеховым и всей вселенной русской классики.
– А ваши собственные дети как «встраиваются» в литературу? Их путь сопоставим с вашим? Или они читают иначе?
– Совершенно иначе. Естественно! Хотя дочка учится сейчас как раз у Соболева. Но дети росли совсем в другое время – в эпоху изобилия книг! И совсем в другой семье, более литературной. Мой муж – из семьи гуманитариев, искусствоведов. И вот он-то все нужные книжки прочитал в нужное время. Поэтому и наши дети читали эти нужные книжки, а вовсе даже не Крапивина. Его они, кажется, вообще не читали. Папа наш, который отличается удивительной памятью, каждого из троих убаюкивал Чуковским, которого знает наизусть. Дети засыпали под «тара-тара-таракашечки». Тексты Чуковского необычайно богаты ритмически, это особая словесная насыщенность, особый словесный раствор. Неудивительно, что все трое очень рано заговорили. А младшенькая, которой четыре года сейчас, выражается до того изысканно, что вызывает у окружающих благоговейную оторопь. И смех.
– Чуковский так и «проскочил» в качестве колыбельных стихов?
– Нет. Старшие его и потом очень любили. И мы много его просто читали, не только на ночь. Лет до шести. Потом перешли к прозаическому «Доктору Айболиту». Очень многое, конечно, они слушали в записи, на кассетах. Кроме Чуковского была еще одна любимая книжка – английские народные стишки в переводах Чуковского и Маршака. Когда они стали постарше, пришла очередь Астрид Линдгрен.
– Той Линдгрен, которая не досталась вам в детстве?
– Да. Мои дети ее обожали. «Рони, дочь разбойника» дочка перечитывала – не знаю сколько раз. Это не от меня. Я не умею перечитывать книжки. И читаю очень медленно. Для меня это сложный, длительный процесс.
– А у вас была любимая детская книга, которую вы детям все-таки прочитали?
– Конечно! «Денискины рассказы» Драгунского. Он мне настолько нравился, что я читала его и тогда, когда дети читать не умели, и когда давно научились, – ради ощущения семейного единства. Выглядело это так: мама читает книжку – любимый рассказ про курицу – и заливается, вот просто ржет не останавливаясь. А дети глядят на маму и снисходительно улыбаются. Им смешно, что маме так весело, но юмора того до конца они не понимали. До сих пор не могу понять, почему.
– Может, они не могли представить себе плохо ощипанную, непотрошеную курицу?
– Ну при чем тут то, что она плохо ощипанная? Смешно, что папа такой неловкий…
– Когда ускользают реалии, перестаешь понимать, в чем папа «провинился». Почему нужно считать его неловким.
– Может быть. Кстати, наш папа прекрасно готовит. Возможно поэтому для моих детей все это звучало непонятно. Примерно то же было и с Носовым. Я на Носове выросла, а они слушали… с приветливым удовольствием. Но это удовольствие было несопоставимо с удовольствием от Линдгрен или «Хоббита». И конечно, Носов тоже не стал их любимым чтением. Все эти убогие игры в телефон, походы за елкой, щенок в чемодане… Их это уже не умиляло. Так между нами и обнажилась культурная разница.
– Что такое литературная классика, на ваш взгляд? Можно ли ее определить?
– Классика – это правда о тебе, который ее читает. В этом ее тайна. Классика универсальна, она про целый мир сразу, про жизнь любого. Каждый ею оказывается задет, независимо от того, в какой точке земного шара живет и в какой эпохе. Получается так, видимо, потому, что подлинная классика – всегда про человека, про жизнь его сердца, а люди из века в век, а уж в области сердца тем более – все те же. Любовь, предательство, зависть, смерть. Не так уж много изменилось со времен Шекспира или даже Данте.
Что же до более точного определения, то существует целая область в западной филологии, изучающая, кто входит в «золотой фонд», а кто нет и по каким причинам; сделано множество ценных наблюдений, из которых самое убедительное, по-моему, принадлежит американцу Джону Гиллори: литературная классика – это не религия с ее неизменными догматами, список классических текстов меняют и исторические потрясения, и политические задачи, и официальная идеология государства.
– Существует ли классическая детская литература, и чем она отличается от литературы «актуальной»?
– Существует. Но, по-моему, детским классиком легче быть в области поэзии. Поэзия не так внимательна к деталям, приметам времени и быта, которые ветшают, становятся непонятны – в ней важнее ритм, интонация. Поэтому именно детские поэты держатся на полке «классика» крепче. От хорошей же актуальной детской литературы классическая в идеале не отличается ничем – завтра «классикой» назовут сегодняшнюю актуальную.
– Всегда ли классика – синоним «хорошего»?
– Как правило, да. Но далеко не всё «хорошее» в эстетическом отношении автоматически становится классикой. Классика должна быть безупречна и с точки зрения системы ценностей, которые она транслирует. Классический роман скорее все же не может приютить где-нибудь в самой своей сердцевине червячка в шляпке, который, едва читатель расчувствуется, вдруг выползает наружу, приподнимает шляпку и сообщает: «Утри слезы, глупыш! Все, что ты прочитал, было лишь остроумной постмодернистской шуткой! Ага». Я не против постмодернистских шуток, не поймите меня превратно, но смеяться и издеваться над вечными истинами, над тем, скажем, что всё в мире, «и море, и Гомер – все движется любовью», классика не может себе позволить. Иначе кто ее будет читать?
«Как известно, буква Я в азбуке последняя. А известно ли кому, отчего и почему?» ‒ хрестоматийные строчки из стихотворения Бориса Заходера. Буква буквой, но ведь Я – это еще и слово, важнейшее слово в языке, связанное с нашим мироощущением. И вот на тебе – стоит в конце азбуки. Чтобы восстановить справедливость (насколько это возможно), я в свое время рассказывала первоклассникам о том, как был устроен старославянский алфавит, и это было им очень интересно. А самое главное, они получали возможность в некоторых случаях кричать в ответ на какой-нибудь вопрос («Кто это так замечательно сделал?», «Кто знает это лучше всех?», «Кто хочет ответить на самый сложный вопрос?») не «я», а «Аз». Такая была у нас игра. Возможно, она еще кому-нибудь пригодится.
«Аз да буки ‒ вот и все науки» ‒ в этой странновато звучащей для современного уха пословице заключен глубокий смысл, о котором мы не догадываемся.
Как известно, наш сегодняшний алфавит восходит к буквам кириллицы – славянской азбуки, созданной Константином-Философом, в монашестве Кириллом.
Легенда повествует, что Бог открыл Философу письмена в момент молитвы. А исторические источники уточняют: перед тем как Константину было божественное откровение, он долго изучал священные языки. Такими языками считались древнееврейский, греческий и латынь. На этих языках существовало Писание. На последних двух велись богослужения.
В священных текстах все имело смысл: не только содержание, но и форма записи, даже расположение букв алфавита. И Константин, прекрасно владевший мудростью своего времени (недаром его прозвали Философом!), создал славянскую азбуку по «образу и подобию» священных алфавитов. Вспомним: азбука создавалась им с вполне определенными целями. Он был миссионером и проповедовал христианство среди славян. А чтобы христианские идеи встретили любовь и понимание, их должно излагать на родном языке, полагал Философ. Но за подобный образ мыслей нетрудно было и еретиком прослыть, потому Константин, стараясь отвести от себя возможные обвинения, следовал усвоенным им канонам священного письма и «обустроил» славянскую азбуку как модель мира и как историю праведника и неправедного человека.
Аз и буки – две первые буквы кириллицы, из которых сложилось знакомое нам слово «азбука», обозначали двух персонажей, двух действующих лиц.
Аз – хороший, рожденный «быть первым», «светлым князем».
Буки – плохой, пустой человек, бессмысленное существо. (Отсюда обычай пугать детей Букой.)
кириллицаСоответственно буквы в кириллице располагались не в строчку и не произвольным столбиком, как мы привыкли записывать алфавит, а в два столбика с определенным числом букв. В правом столбике (слово «правый» происходит от слова «правда») – «хорошие» буквы, связанные с Аз-первым, в левом – «плохие» буквы, «Букины».
Соответственно буквы в кириллице располагались не в строчку и не произвольным столбиком, как мы привыкли записывать алфавит, а в два столбика с определенным числом букв. В правом столбике (слово «правый» происходит от слова «правда») – «хорошие» буквы, связанные с Аз-первым, в левом – «плохие» буквы, «Букины».
Названия букв кириллицы были, как известно, словами: «веди», «глаголь», «добро», «есть», «живете» и т.д. Из этих слов складывались две истории. Одна повествовала о житии Аз – праведного, стремящегося к истине и достигающего высшей славы и вечной жизни, другая – о жизни Буки – пустого, погрязшего в суете, ставшего вором и мошенником, отщепенцем и еретиком, которого поймали, пытали, бросили в темницу и в конце концов предали лютой смерти.
Эти истории представляли собой примеры подобающей и неподобающей жизни, с которыми знакомился школяр, приступая к изучению грамоты. Они звучали как напутствие человеку, выбирающему жизненный путь, призывали учиться, мыслить и любить Слово.
Даже в начертании букв правого и левого столбика сказывалась их причастность к судьбе Аз-праведника и Буки-пустого. Буквы правой стороны писались и запоминались легче. У букв левой стороны была сложная, вычурная форма, освоить их было гораздо труднее. Так что все в этой азбуке работало на моральное воспитание: ученик должен был усвоить предложенный ему жизненный урок и языком, и глазами, и руками.
Со временем буквы утратили свое исконное название: Аз превратился с букву а, Буки – в букву б (бэ), веди – в в (вэ) и т.д.
Начертание букв упростилось, а многие буквы левого столбика и вовсе исчезли из употребления. Азбука перестала быть для нас священными знаками и напутствием в жизнь.
Но, может быть, детям интересно будет узнать, почему в старину малышей пугали Букой.
И буква, обозначающая личное местоимение, не всегда стояла на последнем месте. В старославянском языке слово «я» звучало как «Аз». И с буквы «Аз» начиналась старославянская азбука. Одной из важнейших фраз была фраза: «Аз есмь человек!» И означала она, что человек сотворен по образу и подобию божьему.
История Аз-первого «Родоначально Первый: ведай учение, говори-поступай добронравно, по естеству живи; усердно работай, люби свою землю, постигай мироздания сущность; как люди мыслящий, наш брат мудролюбивый, изречешь слово твердо, укрепишь закон, обретешь славу, жизнь вечную».
История Буки-пустого «Безначальным будешь – мерзко закончишь, утробная тварь; шваль суетная, вор, пьянюга, враг-еретик, выпадет доля горькая, изувера изловят, измают, в узилище заточат, казнят; издохнешь псиной смердящий прах».
По книге А.В.Зиновьева «Тайнопись кириллицы» (Владимир, 1991)
Валерий Сергеевич Алфеевский (1906–1989) – художник, классик книжной иллюстрации советского периода. Его авторский «почерк» – тонкие, изящные линии, создающие почти невесомый рисунок, – легко опознается. Но задолго до того, как он стал иллюстрировать книги, он полюбил их читать. Об этом он рассказал в своих воспоминаниях, в главе «Книги моего детства». Какие же книги привлекали в детстве внимание будущего замечательного художника? Оказывается, те, что, с нашей точки зрения, совершенно не подходили ему по возрасту. Почему? Загадка. Тайна индивидуального восприятия. И еще одна важная вещь: эти книги, которые кажутся нам совершенно не подходящими для самостоятельного чтения маленького ребенка, этот ребенок выбирал сам. Никто не стоял над ним и не говорил: читай это, не читай то. А он просто брал их и читал. И это тоже загадка. Не менее интересная.
Мне четыре года. Зимними длинными вечерами мама читает мне сказки. За промерзшими окнами метет метель. В ночном небе – над Николо-Ямской – в санях, запряженных белыми конями, Снежная королева увозит Кая в свои ледяные чертоги.
Много лет спустя я дважды иллюстрировал «Снежную королеву», красивый роман о любви и преданности.
Еще запомнились от дней раннего детства полные очарования сказки Севера, сказки Топелиуса.
Читать научился очень рано. Тогда у мамы была школа для детей младшего возраста, и, хотя дети эти были вдвое старше меня, я часто сидел с ними за одной партой.
Едва научившись читать, прочитал Загоскина «Юрий Милославский...». Было в этой книге для меня особое очарование. По заснеженным страницам книги дремучим лесом едет на вороном коне Юрий Милославский. Таинственная тишина и ожидание того, что сейчас произойдет. Позднее узнал из воспоминаний Аксакова, что Гоголь нежно любил Загоскина.
Мне семь лет. Когда меня хотят наказать, то отправляют на час в спальню родителей. В спальне полумрак и очень тихо. Шкаф с книгами. Книги модные по началу века, книг много: сборники «Знание» под редакцией Горького, Аркадий Аверченко, сборники стихов акмеистов, Северянин и роман Арцыбашева «У последней черты».
Я слышал, как папа сказал однажды маме, что Званцев хочет привести к нам Арцыбашева. Говорят, он милый и застенчивый человек.
Я начал с Арцыбашева. Я почти все понимал, кроме тех мест, где встречи взрослых мужчин и женщин, повсюду, дома, в гостинице, на горных тропинках Крыма неизменно заканчивались каким-то головокружением. И я понимал, что речь идет о какой-то таинственной жизни взрослых, которую и мне предстоит прожить в будущем.
Игорь Северянин мне нравился, и я громко декламировал его в своем заточении.
За время частых моих заключений я прочитал Ницше «Так говорил Заратустра» и модные тогда сборники мыслей и изречений китайских мудрецов. Потом я поступил в гимназию в приготовительный класс и от «серьезного» чтения отошел. Стал читать Жюля Верна и майнридовского «Всадника без головы», «Плавание Норденшельда к Северному полюсу» и о путешествиях к экватору Миклухо-Маклая. Вместе с отважными первооткрывателями неизведанного я преодолевал невероятные тяготы путешествия – голод, жажду, – охотился на львов и бизонов, но в отличие от моих спутников ничем не болел и никогда не уставал. Читал и перечитывал по многу раз «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», тогда мои любимые книжки, любимые и теперь.
Читал, конечно, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но школа, где они проходились как учебные пособия, как-то на время отбила живой к ним интерес. Много позднее по-другому, с любовью, перечитывал Пушкина, Гоголя и тонкую, прозрачную поэзию Лермонтова.
Когда болел, читал лежа в кровати романы Чарской для смолянок*: «Княжну Джаваху» и «Газават». Теперь убежден, что читать нужно и мусор, чтобы вернее оценить, что такое хорошо.
Алфеевский В. С. По памяти и с натуры. – Москва, издательство «Книга», 1991. С. 18–19.
__________________________________________ * «Смолянки» – имеются в виду учащиеся и выпускницы Смольного института благородных девиц, первого в дореволюционной России женского учебного заведения.
Софья Ковалевская – первая отечественная женщина-математик и женщина-профессор, человек незаурядного ума. Как она научилась читать? Сама! Без всяких усилий со стороны взрослых. Так называемая познавательная потребность маленькой Софьи была такой большой, что она сама ставила перед собой задачи и сама искала способы их решения. О том, как это было, рассказал брат Софьи Федор Корвин-Круковский.
С обучением Софы не торопились, и хотя девочка приставала к старшим с просьбою научить ее читать разные умные книжки, которые – она видела – с таким интересом поглощает ее старшая сестра, ей отвечали, что она для этого еще слишком мала; погоди, мол, подрастешь, тогда и примемся за учение. Однако такие ответы мало удовлетворяли пытливый ум девочки. Как видно из дальнейшего, уже тогда она обладала значительной настойчивостью, этим отличительным ее качеством, руководившим ею в течение всей жизни и давшим ей возможность достигнуть таких блестящих результатов.
Желание проникнуть в тайну тех непонятных для нее знаков, которые пестрели перед ее глазами на страницах заманчивых книжек, не давало покоя нашей милой крошке. И вот она при всяком удобном случае старается получить в руки номер выписывавшейся у нас тогда газеты «Московские ведомости», в которой ее внимание приковывал большими буквами напечатанный заголовок, и обращается ко всем, кого только могла поймать, с просьбой сказать ей, что означает такой-то или такой непонятный для нее знак. Узнавши, например, что первая буква есть «М», она по всему листу старалась отыскать подобную же букву и таким образом твердо запечатляла ее в своей памяти. Затем, через несколько времени, когда, например, гувернантка занята уроком с Анютой, Софа опять, бывало, прибежит к ней: «Голубушка, Маргарита Францевна, скажите мне только одно, как называется эта круглая штучка, после “М”». Та, чтобы отвязаться от нее, скажет ей, что это буква «О»; таким образом мало-помалу Софа затвердила всю азбуку. После этого она, опять-таки путем расспросов, дошла ло того, что из букв составляются слоги, и стала пробовать разные сочетания букв. В тех случаях, когда ей это не удавалось, она снова обращалась с вопросами, пока, наконец, не достигла того, что из букв стала составлять целые слова.
В один прекрасный день она, радостная, прибегает к отцу, в то время, когда он читает газету, и, указывая на заглавие, говорит: «А я, папа, знаю, что здесь написано. Это мо-сков-ски-е ве-до-мос-ти». Тот улыбнулся и ответил ей шутя: «Ну, это, Софа, тебе сказали, сами-то слова ты не умеешь читать». «Нет, папа, умею. Я и другие слова прочту». И действительно, к великому удивлению, стала по складам составлять любое ей указанное слово.
Из книги «С.В. Ковалевская. Воспоминания» (издательство «АСТ-пресс», 2005)
«…Мое детство попало на первые послевоенные годы. С продуктами было плохо, и мама чуть ли не каждый день стояла в очередях, чтобы купить что-то съестное. Папа пропадал на работе, поэтому за мной следить было некому. Естественно, мама брала меня с собой. Я очень хорошо помню этот маршрут. Мы с мамой шли по улице, доходили до магазина, но в очередь она меня с собой не брала, там бы меня просто задавили. Мама оставляла меня на видном месте и строго-настрого запрещала от него отходить. Как правило, таким видным местом была театральная тумба. Огромная тумба, вся обклеенная афишами…»
Михаил Яснов
– И что же происходило, когда вас оставляли у тумбы? – Я, пока ждал маму, ходил вокруг этой тумбы, как ученый кот, – в одну сторону, в другую. И поскольку заняться было совершенно нечем, я водил пальцем по буквам на театральных афишах и постепенно складывал их в слова. – К тому времени вы уже знали буквы? – Какие-то уже знал. На этих афишах были огромные буквы, да еще, как правило, цветные. Например, по белому фону красные, или зеленые, или синие буквы. Первыми словами, которые я сложил в своей жизни, были названия пьес, фамилии драматургов, имена актеров. Так я учился читать. А самое главное, я с тех пор запомнил, что буквы должны приносить радость, поэтому во многих своих детских книжках я стараюсь делать их большими и цветными. – Как далось вам первое прочитанное слово? – Первое – не помню. Однако очень хорошо помню ощущения от слов, которые можешь прочесть, но не понимаешь, что они значат. Вдруг появилось слово «буря». Что такое буря? Понятия не имею. Или, например, «Чехов». Что это такое? – Шли к взрослым спрашивать? – Помню одно: прочесть мог, понять не мог. Чтение немножко опережало понимание текста, но постепенно все отрегулировалось. И я еще до школы научился читать. – – А какой была ваша первая книжка? – «Это книжечка моя про моря и про маяк» Маяковского. Она была издана, по бедности послевоенного времени, на серой в крапинку бумаге с графическими черными рисунками. Книжка мне страшно понравилась – там же было море, солнце, маяк! И когда я ее прочел, то первым делом схватил цветные карандаши и всю эту книжку разрисовал. И получил такой нагоняй от родителей! Будь здоров! Но удержаться не мог. Книжка же про цвет, а цвета в книжке нет. Мои первые книжки выходили в те же советские времена. Иллюстрации к ним рисовали очень хорошие художники, но сами книжки были так плохо отпечатаны, что хоть святых выноси. Какое счастье, что в наше время издаются такие большие, цветные, полиграфически красивые книжки! Это ощущение цвета осталось во мне до сих пор. Помню, я любил разглядывать картинки в анатомическом атласе и срисовывать их вместе с подписями, совершенно не понимая значения слов. Автоматизм, который сопровождал мои действия, тоже, видимо, помог мне в процессе чтения.
– Очень интересная «методика». Она имела какое-то продолжение? – Кстати сказать, когда я уже был вполне разумным школьником, кто-то надоумил моих родителей таким образом выверять мою грамотность. И мне это самому ужасно понравилось. У нас дома была небольшая библиотека, и вот, снимался с полки какой-нибудь самый-пресамый классик – тот же Чехов, Тургенев или Гончаров, – открывался в любом месте, и мне давалось задание списать два-три абзаца. Просто списать. Я сидел рядом с книжкой, немножко понимал, о чем там идет речь, а главное, понимал, как устроены слова и почему надо здесь ставить запятую, а здесь ставить точку, или тире, или что-нибудь еще. В результате я вырос, надеюсь, грамотным и с оглядкой на тот старый писательский стиль, который был в этих книжках. Сейчас, когда я говорю: «Попробуйте детей вот так поучить грамотности», на меня смотрят, как на идиота. А зря. Автоматизм в ребенка очень здорово входит. Так же, как я впитывал эти буковки с тумбы, во мне закреплялась и грамотность после подобной работы с книгой. – А как вы работали с букварем? Какие ощущения у вас вызывала эта книжка? – Букварь был уродлив, к тому же на обложке были нарисованы мальчик и девочка в школьной форме. А свою форму я невзлюбил с первого дня. Она была отвратительна – дерюга, да еще и с ремнем! Честно говоря, как учебник мне букварь был не нужен. Я пришел в школу, уже умея читать, поэтому на уроках в первом классе я нередко тосковал. Но я придумал для себя развлечение: как только мне становилось скучно, я открывал книгу для чтения на любой странице и пробовал писать для себя что-то вроде сочинения в стихах на заданную тему. В младших классах такие сочинения были у нас в порядке вещей. Или – выставлялась картинка, и нужно было по ней написать сочинение. Я неизменно делал это в стихах. Самое интересное и, как оказалось, важное – учителя меня поддерживали. И эта, казалось, такая необязательная поддержка сыграла значительную роль в моей последующей жизни. Отсюда
Автор:
Азарина [ 27 мар 2014, 12:27 ]
Заголовок сообщения:
Re: Как разные люди научились читать
Валентин Берестов
Как учился читать поэт Валентин Берестов
Валентин Дмитриевич Берестов – поэт, переводчик, литературовед, археолог – родился в 1928 году. Широко известны его стихотворения для детей. Но его собственное детство пришлось на те годы, когда детская литература в нашей стране только создавалась, а детских книг было очень мало. Нередко маленькие дети впервые сталкивались с буквами в заголовках газет, ведь газеты тогда были почти в каждом доме. Вот о таком детском опыте и рассказывает Валентин Берестов. Как и для многих людей, впоследствии связавших свою жизнь с литературой, для него с детства был характерен интерес к письменности, к загадочным значкам-буквам, и первые шаги на пути к умению читать маленький Валя сделал сам.
Читать я научился в четыре года... Но учился я не по детским книжкам, а по заголовкам серьезных политических изданий – центральной газеты «Правда», смоленского «Рабочего пути» и газеты для учителей «За коммунистическое просвещение». Заголовки «Известий» не в счет, так как подписчицей была моя слепая прабабушка. И все же она научила меня первым двум буквам. На некоторых карикатурах, которые я ей описывал своими словами, средь бурного моря высился гордый утес с четырьмя буквами по крутому обрыву. «Три одинаковых буквы рядом? – спросила прабабушка. – Не иначе СССР!» Это было первое прочитанное мною слово!
Газеты приближали ко мне прабабушку, но отдаляли папу. Газетный лист заслоняет его добрые голубые глаза. Чувствую, что мешаю ему своими рассказами или расспросами. Но замечаю, что один вопрос ему нравится: «А какая это буква?» Папа охотно отрывается от чтения, отвечает, и мы ищем вместе ту же букву в других заголовках. Заодно вспоминаем буквы, про которые я уже спрашивал, и складываем из них слова.
Тут папа спохватился. А букварь для чего? Букварь принесен. Пронзительным голосом выкрикиваю ТИТ, словно зову какого-то деревенского дядю. И давай сперва по складам, потом все бойчей лепетать слово за словом, предложение за предложением. «Мама моет раму», – великие слова, потрясающие своим реализмом! Букварь уже не нужен, а детских книжек с картинками в доме не видать. Это теперь больше всего книг издается для тех, кто еще не умеет читать. И для тех, кто начинает. Дом оказался не готов к преждевременному явлению нового читателя.
Моя четырехлетняя душа от нового источника познания жаждет сказок, стихов и картинок. Утес с надписью СССР на карикатуре в прабабушкиных «Известиях» привлекает сказочностью. Сбросили с него всех этих злодеев в коронах, цилиндрах, папахах, а они, дурачки, всё плещутся в бурных волнах под утесом, норовят снова на него залезть. Не видят, что ли, какой он крутой!
А еще хочу стихов! Стихов, полных действия, героев и приключений! Что-то вроде этого иногда слышу на улице:
По улице ходила, Большая крокодила. Она, она зеленая была. В зубах она держала Кусочек одеяла. Она, она голодная была!
Сейчас начнутся приключения, забавные и страшные. Явится герой и всех от крокодилицы спасет. Да и чудище перевоспитается! Я не знал, что «Крокодил» уже написан Чуковским, но грезил о нем. В песенке ничего такого нет. Ну, «увидела француза и – хвать его за пузо», а с китайцем поступила еще ужасней. Нудный перечень издевательств над представителями разных народов. А какое было многообещающее начало!
Моя жена тоже научилась читать в четыре года. И жаждала той же духовной пищи. Ее мама, врач, вспоминала для них с сестренкой стишки, прочитанные в дореволюционном детстве:
Пупсику не спится. Его грызут клопы. Но он их не боится И льет на них воды.
Тут хоть в каждой строке что-то происходит. Для чего ж мы так рано выучились читать, если даже таких стишков в книжках не найдешь! Но все переменится! Да уже и менялось, лишь до нас пока не дошло.
Из книги В. Берестова «Сквозь цветные стекла детства»
Николай Носов учился читать в советское время. К этому времени вместо старославянского алфавита был введен алфавит гражданский. Названия букв упростились. Вместо сложных названий аз, буки, веди и т.п. буквы стали называться а, бэ, вэ. Но учили детей читать по той же самой системе, которая использовалась во времена существования старославянского алфавита, буквослагательным методом. Только вместо «буки-аз – ба» стали говорить «бэ-а – ба». Но это – в школе. Родители же часто полагали, что умение читать связано исключительно со знанием букв. Раз знаешь буквы, значит должен уметь читать. Николай Носов описывает в связи с этим ситуацию комическую и драматическую одновременно. И открытие, которое он, маленький ребенок, сумел сделать самостоятельно.
Читать я научился в пятилетнем возрасте. Причем меня никто не учил. Учили моего старшего брата, а возле него и я выучился. У отца был свой собственный метод обучения грамоте. Он не раз говорил, будто сам учился читать по вывескам на магазинах, и потому, вероятно, считал, что самое важное в этом деле – величина букв. И вот, когда брат выучил азбуку, отец взял газету (она называлась «Новости») и велел брату прочесть название, которое было напечатано самыми крупными буквами.. Брат начал называть подряд все буквы:. – Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и.. – Ну, и что получилось? – спросил отец.. Брат немного подумал и ответил:. – Газета.. – Вот и болван! – рассердился тут же отец. – Читай снова внимательно.. – Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и, – повторил брат.. – Ну, и что вышло?. Брат еще немного подумал и снова сказал:. – Газета.. – Ну и балбес! Где же ты видишь «газета»? Какие тут буквы? Читай.. – Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и, – в третий раз повторил брат.. – Ну, и что будет?. Брат изобразил на своем лице глубокомыслие и опять сказал:. – Газета.. – Вот балда так балда! – кипятился отец. – Смотри, какая здесь первая буква? Эн?. – Эн, – согласился брат.. – Вторая буква какая?. – О, – потупившись, отвечал брат.. – Правильно! Третья какая?. – Вэ.. – Вэ! Правильно! Вэ! – подхватил отец. – Дальше какая?. – О.. – О! – завопил отец. – О! Правильно. Дальше!. – Эс.. – Эс. Дальше.. – Тэ.. – Так, правильно! Тэ. И последняя буква какая?. – И.. – И! – торжествующе закричал отец и хлопнул рукой по газете. – Что вместе будет?. – Газета, – буркнул угрюмо брат..
Я сидел тут же и смотрел на все происходившее, как на какое-то состязание, в котором ни один из соперников не хотел уступить победу другому. Отец обзывал брата последовательно балдой, балбесом, дубиной, пентюхом и ослом, но не мог от него добиться другого ответа. Брат же, очевидно, не совсем понимал (или, вернее сказать, совсем не понимал), что от него требовалось, и, должно быть, воображал, что, повторяя одно и то же, он может каким-то образом переубедить отца. К тому же совершенно ясно было, что перед ним лежала именно газета, а не, к примеру сказать, одеяло или садовая лейка..
Вместе с тем, судя по той горячности, с которой отец принимал его ответы, видно было, что написано не «газета», а что-то другое. И я почему-то вспомнил, как иной раз, проснувшись поутру, отец спрашивал: «Принесли “Новости”?» Он любил иногда почитать газету в постели. И вот, когда, уже не помню в какой раз, отец заставил брата повторить все эти буквы: «Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и» – и спросил, что получится, я потихоньку сказал:. – Новости.. Что тут было!. – Правильно! «Новости»! – закричал отец. – Смотрите, что делается: Колька маленький, а уже научился читать. А его ведь и не учил никто! Как же это ты сумел, а?.
Он тут же усадил меня рядом за стол и велел прочитать какое-то совсем маленькое слово: не то «каша», не то «Маша», сейчас уже точно не помню, и был очень удивлен, когда я не смог это слово прочесть. Буквы я, как и брат, называл правильно, а когда отец спрашивал, что получилось, я только и мог сказать:.
– Не знаю.. – Как? – закричал отец, потеряв терпение. – Такое слово, как «Новости», ты сумел прочесть, а тут пустяк прочитать не можешь! Э, так ты, значит, не прочитал, а просто угадал, что там написано «Новости»!. Он прогнал из-за стола и меня и брата.. Мы побежали гулять. Но меня все время сверлила мысль, как это я догадался, что на газете написано «Новости». То есть для меня было ясно, что я догадался, так как знал, что газета называется «Новости», но вот как из букв получается слово – в этом была какая-то тайна..
Вечером я взял газету, развернул ее на том месте, где было напечатано крупными буквами «Новости», положил перед собой и крепко задумался. Я думал над тем, как из букв получается слово «Новости». В том, что должно получиться именно это слово, сомнения не было. Но вот вопрос: как? Мне словно нужно было решить задачу, когда ответ известен, а самого хода решения никто не знает..
Я твердил про себя подряд все буквы: «Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и» – и ломал голову, как же из них получается слово «Новости». Ведь если складывать, приставляя как бы вплотную друг к дружке все эти буквы, то должно получиться какое-то чудацкое, непонятное слово «Эновэоэстэи», совсем не похожее на слово «Новости». Я то и дело повторял это «Эновэоэстэи», и мне постепенно стало казаться, что оно все же чем-то смахивает на слово «Новости», только его вроде как бы произносит какой-то косноязычный, криворотый человек со свернутой набок челюстью. А то еще такие люди бывают, подумал я, которые ничего не могут сказать без того, чтоб вначале не протянуть: «Э-э». Это «э-э» нужно им как бы для разбега, без которого они никак не могут заговорить. Вот и тут: если написано «Новости», то к чему же вначале «э»?.
Я попробовал отбросить это начальное «э», и вместо «Эновэоэстэи» у меня стало получаться «Новэоэстэи». Это уже показалось мне больше похоже на то, что требовалось. Однако и сквозь это слово как бы проглядывал косноязычный человек, у которого рот устроен так, что он ничего не может сказать, чтоб не сунуть куда надо и куда не надо это противное «э»..
Я попробовал держать рот поровней и поуже, так, чтобы при чтении звук «э» не выговаривался, и, когда я прочитал слово таким способом, у меня получилось не что иное, как «Новости». Я почувствовал, что нахожусь на верном пути. «Э» явно здесь было лишнее. И у меня мелькнула мысль, что буквы, должно быть, имеют свои имена или названия. При чтении названия не произносятся полностью, а произносятся лишь частички этих названий. Например: «эн» – это название буквы, а при чтении «э» отбрасывается, а выговаривается только «н». У буквы «тэ» опять же отбрасывается «э», а произносится «т»..
Я заволновался вдруг. Меня охватило какое-то непонятное чувство. Такое чувство, наверно, испытывает ученый, находящийся на пороге великого открытия. Он и рад и в то же время боится: вдруг его теория или гипотеза окажется ошибочной. Для того чтобы убедиться в правильности своей гипотезы, ему нужно проверить ее: поставить эксперимент..
Какой же эксперимент я мог поставить? И я сразу же догадался, что надо попробовать прочитать какое-нибудь новое, незнакомое слово с помощью вновь открытого мною способа. Я прочитал попавшееся мне на глаза слово в газете, и получилось «утро». Не какое-нибудь неизвестно что обозначающее «утээро», а утро, которым начинается каждый день. Я прочитал еще слово, и получилось «нога». Опять же не какая-то непонятная «эногэа», а самая обыкновенная, самая настоящая человеческая нога..
С этого момента я уже не мог остановиться и принялся за «чтение», то есть прочитывал отдельные слова, где бы они ни попадались мне: в книжке, в газете, на коробках с чаем, кофе или конфетами, на бутылках с уксусом или квасом, на вывесках магазинов... Радовался я этим словам, как встрече с добрыми старыми друзьями. В каждом из них было что-то знакомое, близкое. Трудности, конечно, на первых порах были, но я их преодолевал и через несколько дней уже вполне сносно читал..
К тому времени и брат одолел словесный барьер, то есть научился складывать из букв слова. Мы оба могли читать. Дядя Володя (брат отца) подарил нам по книжке. Это были два довольно толстеньких, красивых томика издававшейся в дореволюционное время «Золотой библиотеки», на обложке которой в круглой рамке были изображены маленькие мальчик и девочка, склонившиеся над книгой. Томик, подаренный мне, назывался «Чудо-сказки», а другой, подаренный брату, – «Волшебные сказки». В тот же день я принялся читать свои «Чудо-сказки» и уже не отходил от книги, пока не дочитал до конца, после чего засел за «Волшебные сказки». В моих представлениях о нашем странном мире, в котором мы с вами живем, произошел огромный скачок. Все как бы переменилось вокруг. Оказалось, что, кроме обыкновенных людей, которых я знал, существуют еще какие-то сказочные короли и королевы, принцессы и принцы, добрые и злые волшебники и волшебницы, феи и эльфы, колдуны, оборотни, ведьмы, великаны люди, наделенные разными сверхъестественными способностями. Я узнал, что на свете существуют такие вещи, как волшебные палочки, шапки-невидимки, ковры-самолеты, сапоги-скороходы, а вокруг нас постоянно творятся волшебства и чудеса. Я снова и снова перечитывал эти сказки и ходил как зачарованный, не понимая, что со мной делается.. Так началась моя дружба с книгой..
Мы не знаем, как именно учили читать маленького Сартра – с помощью какого метода. Но зато понятно, как он сам «развивал» свой навык чтения. Жан-Поль рассказывал сам себе книжку, которую знал наизусть, имитируя процесс чтения. Представление о том, что на бумаге записываются слова, у него уже было. И он «узнавал» слова, которые, как ему было известно, должны быть на этом месте в тексте. То есть мальчик для самосовершенствования использовал так называемый метод целых слов.
…Я еще не умел читать, но уже (…) пожелал иметь собственные книги. Дед отправился к своему мошеннику-издателю и раздобыл там «Сказки» поэта Мориса Бушора – фольклорные сюжеты, обработанные для детей (…). Я пожелал немедля и по всей форме вступить во владение книгами. Взяв два маленьких томика, я их обнюхал, ощупал, небрежно, с предусмотренным по этикету хрустом открыл «на нужной странице». Тщетно: у меня не было чувства, что книги мои. Не увенчалась успехом и попытка поиграть с ними: баюкать, целовать, шлепать, как кукол. Еле удерживаясь, чтобы не разреветься, я в конце концов положил их на колени матери. Она подняла глаза от шитья: «Что тебе почитать, родной? Про фей?»
…Когда она кончила читать, я проворно выхватил у нее книги и унес их под мышкой. Мало-помалу я полюбил эти минуты. (…) Я вошел во вкус строгой последовательности слов – при каждом новом чтении они повторялись, неизменные, в неизменном порядке – я их ждал. (…)
Я проникся завистью к матери и решил отбить у нее роль. Завладев книжкой под названием «Злоключения китайца в Китае», я уволок ее в кладовую; там взгромоздившись на раскладушку, я стал представлять, будто читаю: я водил глазами по черным строчкам, не пропуская ни одной, и рассказывал себе вслух какую-то сказку, старательно выговаривая все слоги. Меня застигли врасплох – а может, я подстроил так, чтобы меня застигли, - начались охи, и было решено, что пора учить меня грамоте. Я был прилежен, как оглашенный язычник; в пылу усердия я сам себе давал частные уроки: взобравшись на раскладушку с романом Гектора Мало «Без семьи», который я знал наизусть, я прочел его от доски до доски, наполовину рассказывая, наполовину разбирая по складам; когда я перевернул последнюю страницу, я умел читать.
Я научилась как Софья Ковалевская. Никто не учил, но всех донимала. Так и выучила все буквы. Про слоги как-то догадалась. В 5 читала по слогам, в 6 уже бегло. А у дочки не вижу этой тяги ((
Автор:
Азарина [ 05 апр 2014, 15:55 ]
Заголовок сообщения:
Re: Как разные люди научились читать
Марина Бородицкая
Как научилась читать Марина Бородицкая
Марина Бородицкая – автор и переводчик множества поэтических книг для детей и взрослых, ведущая авторской радиопередачи «Литературная аптека», лауреат различных литературных премий. Она в отличие от многих из нас хорошо помнит, как научилась читать и как читала в детстве. Не только названия книг и свои от них ощущения, но и то, как это происходило. Для нас очень важно, что маленькая Марина училась распознавать буквы по собственному желанию, без всяких понуканий извне, и читать начала по собственному желанию. Никто специально ее этому не учил.
– Марина, расскажите, как вы научились читать – Когда я была совсем маленькой, я очень любила сидеть верхом на пуфике возле бабушкиного трехстворчатого зеркала и листать книжки с крупными буквами. И вот в один прекрасный день (а было мне четыре с половиной года) я неожиданно для себя прочла какое-то слово и, конечно, тут же побежала к родителям с криком: «Я научилась читать! Вы знаете, как это было? Я сидела на пуфике!» Вообще-то это была простая скамеечка, такая прямоугольная, обитая материей, но мне ужасно нравилось слово пуфик. В общем, все умирали от смеха. – К тому моменту вы уже брали книжку в руки осознанно, то есть знали буквы? – Да, конечно. Мне было года три, когда в доме появились кубики с буквами – не красивые и не яркие, а самые простые деревянные кубики, оклеенные белой бумагой с черными крупными буквами на каждой грани. И я ими просто играла. Никаких картинок, никаких «А – арбуз»... Наверное, родители подсказали мне, как называются буквы, – не могла же я сама это придумать. Но буквы у меня сложились в слово сразу. Никаких м-а – ма, б-а – ба.
– Получилось чтение целыми словами. – Да. По крайней мере, я не помню, что когда-либо вообще складывала слоги. Сразу начала читать про себя. Зато теперь у меня плохое зрение, и я вынуждена носить очки. Но хочу сказать в оправдание раннего чтения, что я в своей близорукости виновата сама. Читала во всевозможных позах – скрючившись в углу у батареи, забившись под стол, чтобы меня оттуда не достали со словами «Займись делом!». Это кошмар моего детства! «Делом» – означало, прежде всего, нелюбимой музыкой. И я старалась сидеть с книжкой тихо-тихо, чтобы меня не заметили и не вытащили на свет божий. Я умудрялась даже протащить книжку под шубой, когда выходила зимой во двор гулять. Там я садилась и читала, пока у меня не отмерзали руки. А когда становилось совсем холодно, я забегала в подъезд и становилась у батареи, клала варежки сушиться, поочередно грела руки и при этом ужасно тусклом свете продолжала читать книжку. В этом смысле я была абсолютное чудовище! – Наверняка вам было, с кого брать пример. У вас были читающие родители? – Могу сказать только, что дома было достаточное количество книг, довольно большое для среднестатистической московской семьи. Многие из них появились у нас уже после войны, когда мама заканчивала школу. В то время в букинистических магазинах дешево продавались старые, даже старинные книги, поэтому классика у нас дома в основном была в дореволюционном варианте, с ятями и маленькими картинками, которых много-много помещалось на одной странице. Их было очень интересно разглядывать. Представляете, «Страшная месть» Гоголя с этими картинками-комиксами, скелетами, тянущими руки из бездны? Было, конечно, здорово. Но вообще наша домашняя подборка книг была довольно хаотичной. Я читала все, что только можно – и детское, и взрослое, и классику, и советское. Хватала все подряд. – Какую книгу вы прочли первой? – Помнится, где-то в доме валялся букварь – то ли мне его к тому времени уже купили, то ли нашелся мамин. Его-то я, наверное, и прочитала в первую очередь. Там были какие-то совершенно неинтересные предложения, например: «Луша мала. Мама ушла. А Луша: «Мама! Мама!». Или еще: «Этот дом новый. Он высокий-высокий. Около дома растут деревья». Скучища. Теперь-то я понимаю, что история про Лушу с мамой – это гениально составленная фраза для детей, только начинающих читать, но в детстве эти предложения не вызывали у меня ни малейшего энтузиазма. Честно говоря, я читала букварь из чистого выпендрёжа. Мне нравился мой новый статус: читаю букварь – значит, я почти школьница, то есть почти взрослая. И я его быстренько прочла, ну а там уже взялась за более интересные вещи. – Какие, например? – Одной из первых книг, которая мне очень нравилась, была очаровательная, уютная книжка «О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке» Александра Введенского. Там были черно-белые карандашные иллюстрации или, может быть, рисунки тушью и персонажи, которые сразу стали родными. Тогда я еще не знала, что автор – тот самый знаменитый Введенский из обэриутов, которые были официально запрещены.
А еще я помню, как один раз родители меня насильно выгнали гулять. Дело было зимой, и от нечего делать мы с ребятами прыгали с гаражей в сугробы. На крыше одного гаража я и нашла чудесную книжку без обложки и с оторванной первой страницей. Она называлась «Приключения доисторического мальчика». Я прекрасно понимала, что бабушка не допустит, чтобы я принесла кем-то выброшенную книгу в наш чистый дом, поэтому тут же схватила ее и стала читать. Мне нужно было каким-то образом «проглотить» ее за полтора часа гуляния. И уже в сумеречном уходящем свете я сидела на крыше гаража и листала эту книжку, пока страницы не начали расплываться перед глазами. Тогда я помчалась в любимый подъезд (не в свой, конечно, боже сохрани) и уже там лихорадочно ее дочитывала. – Угораздило же вас научиться читать (смеется). А родителей вы не мучили просьбами купить книгу? – Ну как же! Одно время я каждый день встречала в прихожей моего бедного папу, который приходил домой с репетиции в филармонии или в зале Чайковского. Я выразительно смотрела на его футляр со скрипкой, из которого могла появиться заветная вещь, и громко вопила: «Книжку купил?» Но родители не успевали покупать книжки, да, в общем-то, и издательства за мной не успевали. Весь ассортимент детского прилавка в книжном магазине «Москва» я очень быстро прочитывала, а ничего нового там подолгу не появлялось. – Куда же вы девали прочитанные книги? – Моя находчивая мама блестяще вышла из положения. Примерно раз в пару месяцев она доставала большой пустой чемодан и складывала туда мои книги, а я читала то, что папа приносил в дом. Постепенно прочитанных книг опять набиралось очень много, и тогда мама вытаскивала из-за шкафа спрятанный чемодан, вываливала передо мной старые книжки, а недавно прочитанные убирала туда. Я была в диком восторге, потому что успевала подзабыть спрятанные книги, и они уже ощущались как новые. Вот так я и пристрастилась читать – себе на радость, родителям на беду. Что ни говори, а постоянно кричать: «Отдай книгу! Прекрати читать немедленно!» – отличный способ приобщить ребенка к чтению.
Знаменитого русского писателя Алексея Максимовича Горького читать научил дедушка. В те времена господствовал так называемый буквослагательный метод обучения грамоте. Сначала ученика знакомили с буквами старославянского алфавита: аз, буки, веди, глаголь и т.д. Затем требовалось запомнить, какие слоги получаются при слиянии букв. Учитель говорил: «Буки-аз – будет ба; веди-аз – будет ва, глаголь-аз – будет га». А ученики за ним повторяли. Когда ученики осваивали чтение сочетаний букв, переходили к складыванию слов по слогам. Разным детям требовалось разное количество времени, чтобы преуспеть в освоении грамоты. Алеша Пешков был очень способным учеником. В повести «Детство» описано, как дед знакомит мальчика с буквами алфавита.
…Вдруг дедушка, достав откуда-то новенькую книжку, громко шлёпнул ею по ладони и бодро позвал меня: – Ну-ка, ты, пермяк, солёны уши, поди сюда! Садись, скула калмыцкая. Видишь фигуру? Это – аз. Говори: аз! Буки! Веди! Это – что? – Буки. – Попал! Это? – Веди. – Врешь, аз! Гляди: глаголь, добро, есть, – это что? – Добро. – Попал! Это? – Глаголь. – Верно! А это? – Аз. Вступилась бабушка: – Лежал бы ты, отец, смирно... – Стой, молчи! Это мне в пору, а то меня мысли одолевают. Валяй, Лексей!
Он обнял меня за шею горячей, влажной рукою и через плечо моё тыкал пальцем в буквы, держа книжку под носом моим. От него жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, я почти задыхался, а он, приходя в ярость, хрипел и кричал в ухо мне: – Земля! Люди! Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» – на сутулого Григория, «я» – на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел: – Мать, ты гляди, как взвился, а? Ах, лихорадка астраханская, чего ты орешь, чего? – Это вы кричите... Мне весело было смотреть на него и на бабушку: она, облокотясь о стол, упираясь кулаком в щёки, смотрела на нас и негромко смеялась, говоря: – Да будет вам надрываться-то!.. Дед объяснял мне дружески: – Я кричу, потому что я нездоровый, а ты чего? И говорил бабушке, встряхивая мокрой головою: – А неверно поняла покойница Наталья, что памяти у него нету; память, слава богу, лошадиная! Вали дальше, курнос! Наконец он шутливо столкнул меня с кровати. – Будет! Держи книжку. Завтра ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я тебе дам пятак....
Вскоре я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом. – Буки-люди-аз-ла-бла; живе-те-иже-же блаже; наш-ер-блажен, – выговаривал я, водя указкой по странице, и от скуки спрашивал: – Блажен муж, – это дядя Яков? – Вот я тресну тебя по затылку, ты и поймешь, кто блажен муж! – сердито фыркая, говорил дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка. И почти никогда не ошибался: через минуту дед, видимо, забыв обо мне, ворчал: – Н-да, по игре да песням он – царь Давид, а по делам – Авессалом ядовит! Песнотворец, словотёр, балагур... Эх вы-и! «Скакаше, играя веселыми ногами», а далеко доскачете? Вот – далеко ли? Я переставал читать, прислушиваясь, поглядывая в его хмурое, озабоченное лицо; глаза его, прищурясь, смотрели куда-то через меня, в них светилось грустное, тёплое чувство, и я уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает в нём. Он дробно стучал тонкими пальцами по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови. – Дедушка! – Ась? – Расскажите что-нибудь. – А ты читай, ленивый мужик! – ворчливо говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами глаза. – Побасенки любишь, а Псалтырь не любишь... Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов. Я усердно просил его, и старик, становясь все мягче, уступал мне. – Ну, ин ладно! Псалтырь навсегда с тобой останется, а мне скоро к богу на суд идти... Отвалившись на вышитую шерстями спинку старинного кресла и всё плотнее прижимаясь к ней, вскинув голову, глядя в потолок, он тихо и задумчиво рассказывал про старину...
Спасибо за тему! Очень познавательно. Сама прочла с интересом и хочу сыну дать почитать.
Я читать научилась в 4 года,по маминым рассказам, но помню почему-то, что в школе как-будто заново всю азбуку выучила. А вот сын "кочегарился" очень долго, начал читать самостоятельно только год назад, но по собственному желанию записался в библиотеку.
Страница 1 из 1
Часовой пояс: UTC + 10 часов
Администрация сайта не несет ответственности за содержание рекламных материалов и информации, которую размещают пользователи.
Ответственность за достоверность информации, адресов и номеров телефонов, содержащихся в рекламных объявлениях, несут рекламодатели.
