( со всеми вытекающими )

На днях женился Егорка Басов. Взял он бабу себе здоровую, мордастую, пудов на пять весом. Вообще повезло человеку.
Перед тем Егорка Басов три года ходил вдовцом — никто не шёл за него. А сватался Егорка чуть не к каждой. Даже к хромой солдатке из местечка. Да дело расстроилось из-за пустяков.
Об этом сватовстве Егорка Басов любил поговорить. При этом врал он неимоверно, всякий раз сообщая всё новые и удивительные подробности.
Все мужики наизусть знали эту историю, но при всяком удобном случае упрашивали Егорку рассказать сначала, заранее давясь от смеха.
— Так как же ты, Егорка, сватался-то? — спрашивали мужики, подмигивая.
— Да так уж,— говорил Егорка,— обмишурился.
— Заторопился, что ли?
— Заторопился,— говорил Егорка.— Время было, конечно, горячее — тут и косить, тут и носить, и хлеб собирать. А тут, братцы мои, помирает моя баба. Сегодня, она, скажем, свалилась, а завтра ей хуже. Мечется, и бредит, и с печки падает.
— Ну,— говорю я ей,— спасибо, Катерина Васильевна,— без ножа вы меня режете. Не вовремя помирать решили. Потерпите,— говорю,— до осени, а осенью помирайте.
А она отмахивается.
Ну, позвал я, конечно, лекаря. За пуд овса. Лекарь пересыпал овёс в свой мешок и говорит:
— Медицина,— говорит,— бессильна что-либо предпринять. Не иначе, как помирает ваша бабочка.
— От какой же,— спрашиваю,— болезни? Извините за нескромный вопрос.
— Это,— говорит,— медицине опять-таки неизвестно.
Дал всё-таки лекарь порошки и уехал.
Положили мы порошки за образа — не помогает. Брендит баба, и мечется, и с печки падает. И к ночи помирает.
Взвыл я, конечно. Время, думаю, горячее — тут и носить, тут и косить, а без бабы немыслимо. Чего делать? — неизвестно. А ежели, например, жениться, то опять-таки на ком это жениться? Которая, может, и пошла бы, да неловко ей наспех. А мне требуется наспех.
Заложил я лошадь, надел новые штаны, ноги вымыл и поехал.
Приезжаю в местечко. Хожу по знакомым.
— Время,— говорю,— горячее, разговаривать много не приходится, нет ли,— говорю,— среди вас какой ни на есть захудалой бабочки, хотя бы слепенькой. Интересуюсь,— говорю,— женитьбой.
— Есть,— говорят,— конечно, но время горячее, браком никто не интересуется. Сходите,— говорят,— к Анисье, к солдатке, может, ту обломаете.
Вот я и пошёл.
Прихожу. Смотрю — сидит на сундуке баба и ногу чешет.
— Здравствуйте,— говорю.— Перестаньте,— говорю,— чесать ногу — дело есть.
— Это,— отвечает,— одно другому не мешает.
— Ну,— говорю,— время горячее, спорить с вами много не приходится, вы да я — нас двое, третьего не требуется, окрутимся,— говорю,— и завтра выходите на работу снопы вязать.
— Можно,— говорит,— если вы мной интересуетесь.
Посмотрел я на неё. Вижу — бабочка ничего, что надо, плотная и работать может.
— Да,— говорю,— интересуюсь, конечно. Но, говорю, ответьте мне, всё равно как на анкету, сколько вам лет от роду?
— А лет,— отвечает,— не так много, как кажется. Лета мои не считаны. А год рождения, сказать — не соврать, одна тыща восемьсот восемьдесят шестой.
— Ну,— говорю,— время горячее, долго считать не приходится. Ежели не врёте, то ладно.
— Нет,— говорит,— не вру, за вранье бог накажет. Собираться, что ли?
— Да,— говорю,— собирайтесь. А много ли имеете вещичек?
— Вещичек,— говорит,— не так много: дыра в кармане да вошь на аркане. Сундучок да перина.
Взяли мы сундучок и перину на телегу. Прихватил я ещё горшок и два полена, и поехали.
Я гоню лошадь, тороплюсь, а бабочка моя на сундучке трясётся и планы решает — как жить будет да чего ей стряпать, да не мешало бы, дескать, в баньку сходить — три года не хожено.
Наконец приехали.
— Вылезайте,— говорю.
Вылезает бабочка с телеги. Да смотрю, как-то неинтересно вылезает — боком и вроде бы хромает на обе ноги. Фу ты, думаю, глупость какая!
— Что вы,— говорю,— бабочка, вроде бы хромаете?
— Да нет,— говорит,— это я так, кокетничаю.
— Да как же, помилуйте, так? Дело это серьёзное, ежели хромаете. Мне,— говорю,— в хозяйстве хромать не требуется.
— Да нет,— говорит,— это маленько на левую ногу. Полвершка, говорит, всего и нехватка.
— Пол,— говорю,— вершка или вершок — это,— говорю,— не речь. Время,— говорю,— горячее — мерить не приходится. Но,— говорю,— это немыслимо. Это и воду понесёте — расплескаете. Извините,— говорю,— обмишурился.
— Нет,— говорит,— дело замётано.
— Нет,— говорю,— не могу. Всё,— говорю,— подходит: и мордоворот ваш мне нравится, и лета — одна тыща восемьсот восемьдесят шесть, но не могу. Извините — промигал ногу.
Стала тут бабочка кричать и чертыхаться, драться, конечно, полезла, не без того. А я тем временем выношу полегоньку имущество на двор.
Съездила она мне раз или два по морде — не считал, а после и говорит:
— Ну,— говорит,— стручок, твоё счастье, что заметил. Вези,— говорит,— назад.
Сели мы в телегу и поехали.
Только не доехали, может, семи верст, как взяла меня ужасная злоба.
«Время,— думаю,— горячее, разговаривать много не приходится, а тут извольте развозить невест по домам».
Скинул я с телеги ейное имущество и гляжу, что будет. А бабочка не усидела и за имуществом спрыгнула. А я повернул кобылку — и к лесу.
А на этом дело кончилось.
Как она дошла домой с сундуком и с периной, мне неизвестно. А только дошла. И через год замуж вышла. И теперь на сносях.
1924