Имя: Ксения С нами с: 12 дек 2006 Сообщений: 4998 Изображений: 3 Откуда: между двух мостов Благодарил (а):187 раз Поблагодарили:773 раза
Валерий Халилов: “Не понимаю, как можно не любить Церковь” На борту разбившегося ТУ-154 находился Валерий Халилов, главный военный дирижер России, начальник ансамбля — художественный руководитель Академического ансамбля песни и пляски Российской Армии имени А.В. Александрова, который направлялся с составом ансамбля для организации поздравительных новогодних мероприятий на авиабазе Хмеймим. Мы собрали фрагменты из нескольких интервью Валерия Михайловича - о детстве, профессии и вере в Бога.
О крещении и вере
Меня крестили в четыре года. Рос я в деревне под Киржачом, моя бабушка была верующая, причем не просто набожная, как все старушки в те времена, а верующая глубоко, искренно. Она часто говорила мне: «Внучек, не нами заведено, не нам отменять», потому Православие и церковная жизнь казались мне чем-то совершенно органичным, неизменным и правильным. Деревянная часовенка, что стояла в нашей деревне, была разрушена, и по праздникам все бабушки ходили в монастырскую церковь в соседнее село. Я ходил вместе с ними, и я все помню, хотя и был маленький: леса наши сказочные, владимирские… поляны земляничные, маковки церквушек. Даже сама русская природа завораживает, а вот как можно не любить Церковь хотя бы как часть русской духовной культуры — я и вовсе не понимаю!
***
Я был крепышом, честно говорю, это сейчас я худой такой. Вообще я был такой полненький, толстенький, уже был, так сказать, осознанным человечком. Папа был коммунистом, и мама, используя возможность такую, что отец работал, а я был в деревне, она бабушке говорит: «Давай, пока отца нет». Но папа не то, что был против, но знаете, как в те времена? Он был армейским офицером, дирижером был, как и мой брат дирижер, и племянник в Севастополе сейчас дирижер, кстати сказать. Поэтому, может из-за того, что мама опасалась, если узнают у отца, могут что-нибудь сделать. Короче, меня крестили. Я вот этот момент очень хорошо помню, как меня в первый раз крестили. Меня посадили на подворье, на дворе, у нас так изба и двор перед избой. В тазик посадили с холодной водой. Ну как это? Батюшка наклонился надо мной, а я был здоровым таким мальчиком, и я ему вцепился в бороду. Вы знаете, как это… Попа за бороду.
Я был крещен в четыре года, и когда в сенях я спал, у меня над головой была картина. Я не помню, какая, там много было святых людей на этой картине, но меня вот каждый «отбой», как сейчас военным языком говорят, меня сопровождала эта картина. Когда я ложился спать, мальчишка совсем, в деревне в этой избе. Потом она пропала, потому что были такие времени, когда ходили, картины собирали, иконы. А у нас деревня неохраняемая, просто взломали и многие иконы во многих наших, в деревушке домах, просто… Тогда вот такое что-то было безобразие. Эта икона пропала. Кроме того, у нас такая деревня, такая живописная, такая потрясающая, небольшая, такая патриархальная, не верить во что-то там такое небесное просто невозможно при всей ее красоте.
Вот в такой среде я воспитывался. Это все, как говорится, от Бога. У меня вот эта русскость, она заложена вот этой деревней.
Вот это все подвигло меня к вере в Бога. Ну, и кроме такого, были просто случаи, очень интересные… а почему вот я жил, потом уже, сейчас это Якиманка называется. Как и раньше, кстати сказать, и там вот эта церковь, метро Октябрьская. И вот Пасха, я помню. Люди ходят вокруг церкви, это мне сильно запомнилось. Мы, молодежь, стоим на парапетах вокруг церкви, нас милиция туда не пускает. Туда проникают бабушки в косыночках с детьми с маленькими – пропускали. Мы туда пройти не можем, мы молодежь – нас туда не пускают, и я думаю, вот что они там делают, что они там творят, почему нас не пускают.
Вот вопрос: почему? Что там такого плохого они делают, почему нас не пускают? Меня всегда туда тянуло, потому что оттуда раздавалось пение, какие-то запахи, знаете это, свечные, вот это все, кресты, таинство какое-то. Это все равно привлекало. Вот чем больше запрещали, тем я больше туда в этом смысле тоже тянуло. Какие-то есть мелочи незамечаемые, а потом анализируешь: а почему ты так сделал? Да потому, что вот эта мелочь на тебя повлияла, поэтому к Богу идет каждый своей, безусловно, дорогой, и к этой дороге ведут какие-то может быть, даже мелочи какие-то, я не знаю. Знамения? Не знаю. Но привело, слава Богу! О выборе профессии
Папа у меня был военным дирижером. У меня сейчас младший брат военный дирижер. И действующий военный дирижер племянник, лейтенант, служит моряком в Севастополе. То есть у меня по мужской линии семья династийная, военные дирижеры. Благодаря отцу, я поступил в Московскую военно-музыкальную школу. И, честно говоря, поступив, я не понимал, зачем я туда поступил. Был оторван в 11 лет от домашнего уюта, попал в стены закрытого учебного заведения. Причем всё было присуще военному складу бытия: подъем, отбой, зарядки, физические нагрузки. И, конечно, общеобразовательные и музыкальные предметы. Срок обучения – 7 лет, поступив в 11, я закончил в 18. Весь мой физический, биологический рост пришелся на этот период. Школа заложила в меня то профессиональное образование, которым я до сих пор и пользуюсь. Вот так я стал военным дирижером.
О музыке духовной и военной
Я часто думаю о внутреннем сходстве, казалось бы, противоположных сфер — военной и духовной музыки. Ведь у военной музыки потрясающая сила, и она, вопреки стереотипам, отнюдь не агрессивна. Мне больно слышать, когда говорят, что исполнение маршей — это шаг к милитаризации всей страны. Надо, как мне кажется, мыслить категориями художественного вкуса. Хороший марш написать так же трудно, как хорошую песню! Каждый великий композитор имеет свое лицо, национальная музыкальная традиция тоже: главная особенность нашей, российской, военной музыки — в особом мелодизме, в ее фольклорных, народных интонациях.
Умеют ли современные люди воспринимать классическую музыку? Определить, плохо или хорошо человек воспринимает музыку, можно только после того, как он научится воспринимать! А как человек откроет для себя прелесть классической музыки, если ему не прививали любовь к ней с самого детства? Есть в душе каждого из нас зона, открытая всему высокому и доброму — открытая правильной музыке. А правильной музыкой я называю ту, что в своем эмоциональном воздействии побуждает человека к самым лучшим поступкам — созиданию, творению. И если так называемая «легкая» музыка может служить ненавязчивым фоном, то классика — никогда. Слушать классику — работа души.
Люди во все времена — одни и те же, они всегда открыты хорошей музыке. А значит, мы должны просвещать в силу своих умений. Не хвалясь, могу сказать, что мы открыли для военных оркестров двери многих концертных залов: Большого зала Московской консерватории, Концертного зала имени Петра Ильича Чайковского, Международного дома музыки. И мы раздаем бесплатные билеты, невзирая на то, что по всем законам коммерции люди будто бы охотнее идут на мероприятия, когда купили билет за свои кровные деньги. Верите ли, я никогда не льстил себя надеждой, что все наши концерты будут проходить при аншлаге, но у нас люди на ступеньках сидят, лишь бы послушать музыку! И как после этого можно говорить, что современный человек не способен воспринимать классику?
Мы мечтаем вернуть духовую музыку в парки, к людям. Ведь людям сегодня особенно недостает чего-то настоящего… на работе, в быту, и мы стараемся восполнить эту насущную потребность живой музыкой, красивыми мелодиями. Вот приходит на концерт типично городской человек: слившийся с городом, не мыслящий своей жизни без горячей воды и телевизора, как будто прилипший, присохший к этой комфортной жизни. И вдруг он слышит звуки военного духового оркестра, окунается в другой мир и… оттаивает. Спросите его в эту минуту, о чем он сейчас думает, и он точно скажет: о любви, о детях, о родине, о Боге.
Знаете, я подметил удивительную вещь: духовой оркестр просто не может играть плохую музыку! Даже если музыканты плохонько играют — все равно эта музыка очаровывает, пусть даже некоторые звуки переданы неверно. Это как в природе: одному нравится осень, другому нет: все вянет, слякотно, ноги промокают. Но все равно каждое время года прекрасно! Так же и духовая музыка: сама ее природа, само дыхание ее — чистое, светлое. Наверно, именно в этой плоскости музыка — военная ли или просто классическая — и пересекается с духовной жизнью. И мне очень хочется, чтобы моя работа воспитывала в людях только нравственное.
***
У меня шутка есть такая. Я говорю людям религиозным: «А вы знаете, у меня есть товарищ, который написал кандидатскую диссертацию на тему «Влияние духовой музыки на духовную жизнь духовенства». Это шутка, но конечно, на самом деле, и опять я говорю всегда об этом: техника развивается, но люди-то стремятся куда при урбанизации? Куда они стремятся? На природу. Я всегда сравниваю, посмотри, что в пятницу, что творится будет на дорогах – куда все бегут? В лес, на полянки, на природу.
Вот духовой оркестр – это природа, это живой звук, источаемый оттуда, изнутри. И даже если он играет примитивно, даже пацаны играют, самодеятельный оркестр – вот эти простые мелодии, вот этот примитивизм даже, в каком-то смысле, но подача вот этих звуков, вот этих природных, и опять говорю, на генном уровне заставляет людей слышать. Вокруг – раз, собирается, не хочу говорить, какие-то люди всякие, может быть даже странные, но они собираются, потому что видимо, вот эта наша музыка, она коим-то образом влияет на кору головного мозга. Собираются. Даже если плохенько играют – толпа собирается вокруг духового оркестра.
О молитве в военном марше
Скажем, марш “Генерал Милорадович”. Идею подсказал полковник Бабанко Геннадий Иванович, который во время моей службы в Пушкино был начальник политотдела училища и уже будучи на пенсии написал книгу “Генерал Милорадович”, зная, что я пишу музыку, позвонил мне, и говорит: Валер, напиши музыку о генерале Милорадовиче, я тебе дам книгу почитать, а ты под впечатление этой книги напиши марш. И вот прочитав книгу, я понял, что судьба этого генерала совершенно необыкновенная и не просто забытая, но и в понятийном понимании она просто извращенная.
Генерал Милорадович, командуя аарьергардом не позволил противнику в желаемое для него время столкнуться с нашими войсками. Герой войны 1812 года. В 1824 году декабрьское восстание. Сенатская площадь. Как известно, декабристы вывели войска. Милорадович был генерал-губернатором Санкт-Петербурга. Когда он въехал на Сенатскую. площадь, войска, узнав его, стали падать ниц. И один из декабристов, бывший поручик Каховский, видя, что сейчас произойдет перелом в восстании, он из дамского пистолета сзади нанес смертельное ранение Милорадовичу, от которого он скончался.
Так вот улица Каховского в Питере есть, а вот улицы Милорадовича нет. Да и вообще фамилия Милорадович возникла после того, как царь вызвал к себе Храбреновича, его предка, и сказал: ты мне очень мил своей храбростью, станешь Милорадовичем. И в этом марше впервые я использовал молитву, причем музыку к этой молитве я написал сам. Такого аналога нет. И если послушать марш внимательно, можно вообразить себе и светскую жизнь Санкт-Петербурга, и молебен перед боем, и возвращение этих русских воинов. Всё это с хором.
***
Кстати сказать, в марше, в нашем российском и советском, это впервые – внедрение молитвы в марш. Это я сделал, исходя из того образа, который мне сулил сам генерал Милорадович, потому что он был безусловно православным, верующим человеком, а коль войска уходят на поле брани, то всегда был молебен. Так вот этот молебен я сделал – я в Евангелии при помощи верующего человека нашел слова, посвященные «нашим воям», и положил на эти слова, как обычно делается, музыку. Вы услышите вот эту молитву в середине марша. А потом Вы услышите победоносное шествие, возвращение под салют наших войск с поля брани, и опять услышите первую часть, опять возвращение к светской жизни. Вот такое в течении, я не знаю, по-моему, пяти или четырех с половиной минут, перед Вами пронесется жизнь как бы этого генерала славного Милорадовича. Вот это марш, это русский марш, я его написал. В нем ничего нет такого предосудительного, касаемого, как говорят, извините за выражение, сапога – такого нет. Это очень такой светский, очень красивый, мне кажется, марш. Его, кстати сказать, многие дирижеры полюбили и часто исполняют, хотя он трудный для исполнения.
О военных музыкантах России
Наша страна — единственная, где существует отлаженная система подготовки военных дирижеров. За границей ими становятся люди, уже имеющие высшее музыкальное образование и прошедшие аттестацию по физической подготовке. А у нас армия сама выращивает себе музыкантов. Сначала среднее образование — Московское военно-музыкальное училище принимает девятиклассников, после окончания учебы они могут поступать в Институт военных дирижеров на базе Военного университета Минобороны. Такая система обучения и воспитания дает специалиста, знакомого с армейской жизнью изнутри. Приходя в оркестр лейтенантом, он уже знает, что и как делать. Это положительно сказывается на мастерстве наших оркестров. К примеру, во время парада на Красной площади 1000 военных музыкантов наизусть играют около 40 композиций. Иностранцы удивляются синхронности и красоте исполнения.
Имя: Ксения С нами с: 12 дек 2006 Сообщений: 4998 Изображений: 3 Откуда: между двух мостов Благодарил (а):187 раз Поблагодарили:773 раза
“Делаю свою работу, и все” 25 декабря 2016 года Елизавета Глинка (Доктор Лиза) погибла при крушении Ту-154 в Черном море. В 2014 году Елизавета Глинка, глава фонда «Справедливая жизнь», рассказала «Огоньку» о себе и своей работе.
Про корни
Родилась я в Москве, мама у меня украинка, папа — с Урала. Бабушки-дедушки мало присутствовали в нашей жизни: папина мама умерла от голода, дедушку с той стороны я видела всего раза два. Хорошо помню дедушку с маминой стороны — он был военный летчик — и бабушку, они жили во Львове, остались там после войны. Мы с братом часто ездили к ним на лето.
Мама была домашняя, очень добрая и очень активная. Она работала в Центральной клинической больнице. Уже уйдя на пенсию, продолжала заниматься диетологией, в которую была абсолютно влюблена. Наша хрущевка всегда была полна народа: к маме шли проконсультироваться, провериться, просто померить давление, в дом тек бесконечный поток людей. Папа реагировал спокойно — он был военный.
Про детство
Я была на редкость противным ребенком, мама говорила, что каждое утро я протягивала руку сквозь спинку кровати и тащила брата Павла за волосы, он начинал орать, и так я всех будила. Сейчас у нас нормальные отношения, но тогда почему-то я нападала на него, видимо, ревновала. Потом у маминого брата умерла жена, и к нам переехали их дети, так что я росла в окружении трех мальчиков — мой родной брат и двоюродные, которые остались сиротами. Росли мы сами по себе, мама дежурила сутки через трое, за нами следили соседи. Дом был вообще врачебный и медсестринский, все дежурили, так что ничего необычного в том, что кто-то присмотрит за детьми, не было. Извините, отвечу на звонок.
(Говорит по телефону.) Да, привет, дорогой, как дела? Значит, смотри. Я в среду эвакуирую Яковлева с дедом, он тяжелый, повезу поездом. Дальше у меня шесть детей онкобольных — не прооперированы, им не проводится химиотерапия, они в Донецке и области. Связи нет никакой, но список и информацию о них я получила. С ними попытаются там связаться. Либо я их найду на месте и постараюсь тем же поездом вывезти. Да, прямо дурдом какой-то. Давай.
Я ходила в балетную школу и в музыкальную, мама считала, что девочка должна быть занята. Помню, с каким трудом купили пианино: долго копили, долго искали для него место. Я с удовольствием играла — может, и сейчас что-то сыграю по нотам. Обожала кукольный дом, лечила своих кукол. Папа делал мне печать “Доктор Лиза” из картошки, как сейчас помню, фиолетовыми чернилами. Выписывала рецепты — брала из маминых книжек рецептурных, из справочника Машковского, потому что уже в пять лет свободно читала и писала. Вела истории болезни, спрашивала, на что куклы жалуются, а жалобы выписывала из книжечки “Оказание скорой неотложной помощи”.
Про учение
Школа — самый серый период в моей жизни, мне неинтересно было учиться. Я лет в пять уже поняла, чего хочу, и ни разу, ну ни разу в другой специальности себя не представляла, поэтому гораздо интереснее учебников мне были справочники медицинские. Училась я нормально, единственное, что было плохо всегда,— математика: до сих пор не научилась считать. Ну, какие-то вещи нужно запомнить — запомнила таблицу умножения. А дроби, вот это все — нет… В институте, наоборот, мне было безумно интересно. Знаете, все-таки в 1980-е годы с нас был спрос чудовищный: не сдал анатомию — пересдача, не пересдал — вылетаешь. Сейчас этого нет, есть обучение за плату. И что? Я видела на обходе девочку-врача — она была уверена, что печень расположена слева. Понимаете, врач на обходе! Не могу сказать, что с нашей медициной все кончено, но ее, конечно, надо приводить к другим стандартам.
(Говорит по телефону.) Да, Игорь, извини, пожалуйста. Смотри, мы вывозим только двоих после бомбежки, чтобы не остановили, на остальных я должна получить разрешение родителей на вывоз. Понимаешь? Но я могу это сделать, только находясь там. Так что оттуда тебе отзвоню и все скажу.
Сейчас материальная часть в образовании занимает большую нишу, и мне кажется, что корень зла — как раз в ней. Я не коммунистка, но считаю, что если человек учится бесплатно и сдает экзамены на основании своих знаний, а не за деньги — так правильнее.
Про дружбу
Друзей у меня немного — я же много лет не жила в этой стране. Есть подруга детства в Венгрии, в Израиле близкая подруга живет. А здесь рядом в первую очередь люди, которые принимают мой образ жизни, понимаете? Я могу пропустить день рождения, потому что у меня пациент умирает. Не хожу на вечеринки, потому что сейчас практически живу в Донецке. Знаете, такое количество народа проходит через мой день, что, честно, я никому не плачусь, но к вечеру просто хочу домой и спать. И вот те, кто выдерживает такой мой ритм, те, наверное, остаются рядом.
(Говорит по телефону.) Я поняла, да. Сейчас из Луганска никакой информации, там бомбят день и ночь, связи нет, электричества, воды. Мы начинаем с Донецка, там пока бомбят только по краям. Для донецких нам Киев не нужен вообще — мы проезжаем Харьков, и если у нас есть согласие родителей, нас никто не может остановить. Для всех этих детей я сегодня получу разрешение на лечение в России.
Про любовь
Я люблю любить. То есть я ужасно влюбчивая, если не сказать другое слово… да, то самое. В любви очень эмоциональна, никакой логики, головой думаю в последнюю очередь, просто люблю-люблю — до трясучки прямо. В молодости случалось много встреч, которые быстро начинались и быстро заканчивались, но длинных, затяжных историй до Глеба не было. С Глебом мы познакомились в Москве, на выставке экспрессионистов в Доме художника. Кажется, я попросила у него зажигалку, а он у меня — номер телефона. У нас большая разница в возрасте, он мне показался дико старым, вот. Мы постояли рядом, он сказал: “Можно я вам позвоню?” “Можно”.— “Ну а на свидание?” Я говорю: “У меня судебная медицина сегодня, экзамен”. Он говорит: “Я подожду”. Встретил меня около морга. И сказал: “Боже, какой ужас, у нас совсем другие морги”. Он же в Америке жил, а здесь был в командировке. Я говорю: “Не знаю, что есть — то есть”. Дальше мы стали встречаться, поженились и уехали в Америку.
Мне в мужчине важна, наверное, в первую очередь мужественность. Я очень не люблю рухлядь, таких, знаете, тряпок. Они меня часто окружают, иногда в качестве пациентов и в качестве бездомных — тех, которые приходят и говорят: “Ой, я распадаюсь”. Мне нравятся сильные, не качки, а сильные в плане принятия решений. Еще люблю образованных. И в Глебе это все срослось, даже чересчур. Когда я увидела, сколько он учился, я сказала: “Господи, ты чересчур умный”. Он блестяще окончил колледж по английской литературе, так же блестяще — юридическую школу. И добил меня тем, что здесь уже в 60 лет сдал экзамен по российской адвокатуре, тоже блестяще.
Переезд в Россию — это была моя инициатива, то есть моя жизнь так сложилась. И Глеб никогда меня не упрекнул, ни разу, хотя я знаю, что ему трудно. У него здесь совершенно другая юридическая практика, там он занимался банкротствами, а здесь, простите, уголовными делами… И да, я понимаю, что он сделал это ради меня. Были моменты, когда он обижался, что я уезжаю — в хоспис, к бездомным,— хотя всегда понимал, что это дело моей жизни. Однажды сказал: “Это невозможно, ты живешь с бездомными, дома чужие больные люди и вообще бог знает кто, дни и ночи — звонки, выходных нет, праздников нет, в отпуск ты не ходишь…”. Я сказала: “Одно твое слово — и я все прекращу. Если страдает семья — бери билеты, мы уезжаем”. Глеб знает, что я правда могу все бросить. Больше разговор не повторялся, но я была абсолютно готова эту черту переступить, потому что, знаете, я вижу последствия семейных конфликтов, когда люди не умеют договариваться, не готовы идти на уступки. Я готова. Все-таки когда столько лет брака, первое, что требуется,— терпение.
Про успех
Я не считаю себя успешной. Была бы успешная, давно бы сделала два хосписа: один для бездомных, второй — для онкологических больных, которые не могут находиться дома. Хоспис, где нет койко-дня, нет платы за лечение, а есть нормальный персонал, где люди от поступления до ухода из жизни окормлены и получают все необходимое. Успех для меня измеряется только результатом. Вот у меня получилось построить хоспис в Киеве — первый на Украине. Я очень дружила с Верой Миллионщиковой, которая сказала: “Все, остановись. Столько сил и денег вложено — тебе на всю жизнь хватит, чем заниматься”. А я не послушалась. Встретила бездомных и подумала, господи, а как же они? Давайте я попробую какую-то службу организовать, которая более или менее будет их реабилитировать.
Но наш центр для бездомных стал каким-то центром катастроф, мы все время в экстремальных ситуациях. С одной стороны, малоимущие, бездомные и психически больные люди, которые к нам приходят. С другой — параллельная история, которая связана либо с московскими пожарами, либо с потопами, либо вот сейчас с гуманитарной катастрофой на юго-востоке Украины… Сочетать это трудно, но получается. Безумно тяжело, но — да, мне нравится. Назвать это успехом? Не знаю. Я думаю, что мой единственный успех — роскошное здание хосписа в Киеве, где бесплатно лечатся 25 человек, где две детские палаты, где продолжает развиваться хосписная служба, несмотря ни на что. Но я всегда готова к тому, что где-то не получится, сорвется. У меня есть “план Б”, давно — с момента первых проверок фонда, когда стали искать иностранных агентов, когда начались жалобы от тех, кого не устраивало скопление поблизости такого количества несчастного народа. Мне сказали: “Мы будем стучать, писать, мы все равно вас закроем”. Так что если закроют — пойду в приют матери Терезы, буду работать там с самыми тяжелыми.
(Говорит по телефону.) На Яковлева, который нуждается в срочной транспортировке, все документы есть, понимаешь? По остальным будут получать согласие родственников на вывоз ребенка. Я подключу людей. Это по онкологии. Теперь по дэцэпэшникам — они же… Да, есть тяжелые. Наверное, повезу их в неврологическую больницу, где места дадут. У меня, знаешь, выбор-то невелик… Шесть в Москву, седьмого — он после бомбежки — я везу к Рошалю. Надо получить согласие, что этих шестерых клиника примет, слышишь? Сегодня буду этим заниматься, Дальше — возвращаюсь с документами, привожу Яковлева, и все.
Про Бога
Я абсолютно религиозный, верующий человек. Хожу в церковь, по возможности исповедуюсь, причащаюсь, крещу детей — и своих, и чужих. Не скажу, что без веры не смогла бы работать, я просто этого не знаю. Знаете, иногда бывают такие ситуации — они даже не всегда связаны со смертью людей, а когда просто не получается ничего: там неприятности, тут кто-то наезжает: люди разные, не все обязаны любить моих пациентов. Тогда я иду в храм либо просто ложусь в комнате с молитвословом и молюсь. Или про себя молюсь. Помогает, да.
Про страх
Как все, я, наверное, боюсь смерти. Даже скорее не смерти — неизвестности. Я не знаю, что там, я надеюсь, что там лучше. А самой смерти боюсь не панически — панически боюсь того, что вижу вокруг. И думаю, Господи, как ты можешь допустить такое… Вторая часть моего страха, она такая… это больше интерес, чем страх: увижу ли я тех, кого проводила, какая это будет встреча, какой там уровень общения… Вопросы, на которые никто из живущих не может дать ответа. Вот эта неизвестность меня пугает.
Про свободу
Я никогда не ходила на митинги, но я сидела здесь, в подвале, где мы сейчас разговариваем, а митинги шли рядом. И раненых несли сюда. Знаете что, я стараюсь держать нейтралитет. Не потому, что трусливая или у меня нет своих мыслей. Скажу так: за мной такое количество больных — и белоленточники есть, и коммунисты,— что я ничего своего не могу навязывать пациентам. Врач должен быть нейтрален. То же самое относительно войны на Украине: меня спрашивают: “Подписывала ты одно письмо или второе?” Ничего не подписывала. Я должна… как бы это сказать аккуратно… работать с обеими сторонами. Мне все равно, откуда ребенок, откуда раненый, за сепаратизм он или против. Свою точку зрения я не то что не высказываю — у меня ее просто нет. Я не политик ни разу, искренне вам говорю. Не понимаю, кто прав, кто виноват. Знаю одно: от хорошей жизни люди такое не устроят — то, что я видела в донецкой больнице. Понимаю, что было четыре года полного беспредела, когда отсутствуют лекарства, элементарные вещи, в которых нуждаются пациенты… Да, я сочувствую униженным и оскорбленным — я с такими работаю. Если бы я не видела мертвые тела, если бы я не видела заминированных дорог… После увиденного я говорю “нет войне!”, и мне все равно, как они ее прекратят. А когда я представляю, что это может случиться здесь, мне просто страшно. Надеюсь, не случится. Все-таки, знаете, на ошибках учатся, а то, что происходит сейчас там,— это страшная гуманитарная ошибка. Как можно было просмотреть — ведь все смотрели,— что страна медленно катится в никуда, нищает, лишается абсолютно всего… Надеюсь, здесь такой ошибки не будет. Я ни в одну партию не вступала, хотя предлагали практически все. Сначала отказывалась бессознательно, а когда начались эти события, поняла, что просто не имею права на политическое мнение. Это не означает, что я не сотрудничаю — да, с Прохоровым, да, с Мироновым. Но только в гуманитарном плане. Вообще, думаю, мир может опомниться только на ниве благотворительности. Мне хочется обе воюющие стороны привести к контуженной 14-летней девочке, которая не видит и не слышит, и сказать: “Ну что вы наделали? Давайте это прекратим. Давайте вы будете рубиться на какой-то нейтральной территории, но не при детях, не при беременных, не при стариках-инвалидах, не при переполненных психбольницах, не при больницах, в которых не обеспечивается гемодиализ и где больные совершенно точно погибнут, если не будет привезена гуманитарная помощь, а коридоры бомбят, понимаете?” Если существуют честные войны, то это — нечестная война.
Про деньги
Больше всего я люблю тратить на больных. Расстаюсь с деньгами легко-легко. Официально говорю, что не даю денег больным напрямую, в руки, но, конечно, даю, и, конечно, из своего кошелька. Чего не могу себе позволить? Очень хочу купить квартиру своему приемному сыну, но пока не могу. Могла бы, если бы не вложила в Донецк, в Киев, если бы не снимала бесконечные квартиры тем, кому негде и не на что жить, да… Сейчас приемный мой мальчик хочет жить отдельно — и правильно, он уже со своим ребеночком, с 11-месячной внучкой моей. Так что с квартирой его я это вот… Муж сказал: “Ну и что? Где деньги?” А я: “Ну, в общем, их больше нету”. Это единственное, пожалуй, о чем жалею из того, что не могу себе позволить купить. Конечно, если бы вдруг деньги огромные свалились — я первым делом открыла бы большую больницу для бедных, где будет все то, о чем я вам рассказала, куда больные с психическими заболеваниями приходить будут, как в дневной стационар. Сейчас Коля к нам с вами заходил, видели, в шапочке? Ему 36 лет, а уровень сознания — пятилетнего ребенка. Он страшно хочет поздороваться, но вы тут новая, и он боится помешать. Таких у меня 25 человек — они сюда приходят как в детский сад, понимаете? Иногда мы им устраиваем ужин — первое-второе, мороженое, фрукты. Так вот, я делала бы это два раза в неделю, если бы было у меня помещение нормальное. И, конечно, мечтаю о центре адаптации бездомных, где их можно обследовать, лечить, а дальше уже передавать тому, кто будет заниматься социализацией. Понимаете, даже одна спасенная жизнь — это жизнь человека, ребеночка… Поэтому не надо жалеть о потраченных деньгах. Я никогда не жалела, ни разу.
Про детей
Их у меня трое, все мальчики — 26, 20 и 19. Костя и Алеша родились в Америке, только Илья отсюда. Костя — художник, живет и практикует за границей. Алеша в колледже изучает индустрию авиаменеджмента и работает менеджером в аэропорту Денвера, штат Колорадо. Ему безумно нравится организация аэропорта, мечтает о своей авиакомпании. Младший, Илья, учится на повара, нам еще учиться полтора года. Вообще он из Саратова, это сын моей умершей пациентки — я его забрала, когда ему было 13. У Илюши удивительная судьба. Он подкидыш, его нашли в коробке около Ульяновского авиационного института еще с пуповиной и забрали в Дом ребенка. Там его усыновила женщина, которая через четыре года заболела раком и стала моей пациенткой. Они очень нуждались, мотались по приютам, по монастырям, в итоге получили крошечную однокомнатную квартиру в Саратове. В какой-то момент Илья стал мне звонить: “С мамой что-то не то, она плохо разговаривает”. Я говорю: “Завтра вылетаю, пока давай ей водичку и вызывай скорую”.— “Скорая не едет”. Я: “Господи, что делать? Ладно, потерпи”. В два часа ночи он звонит: “Даю маме воду, а вода изо рта выливается”. Ну, я все поняла. Говорю: “Буди соседей”. Прилетела, нашла ее дальних родственников. Они: “Кто платит за похороны?” Сказала: “Я”. Похоронили, смотрю, сидит такой мальчик и говорит: “В детдом не пойду”. Ну я… В общем, поехали в опеку, написали заявление, так он у меня появился. Знаете, такая ирония судьбы… У меня Илюша — метис, его отец, видимо, был темнокожий, то есть, не видимо, а точно. И вот я думала, что своим детям сказать. Уехала в Россию, еще и ребенка привела. Сказала. Старший так: “Нормально, а что?”. А младший — более эмоциональный: “Да ты что! У меня теперь правда есть черный брат? Как в Гарлеме? Круть какая, здорово!”
Чему я их учу? Всех троих учу терпению, учу смиряться с ситуацией, договариваться. Говорю: “Не повторяйте моей непростой судьбы”. Жду, чтобы они были счастливыми,— больше ничего.
Про важное
Трудно быть в конфликте с половиной города, когда одни говорят — “разводишь бомжей”, другие — “ты святая”. Я не люблю, когда меня идеализируют, но огорчает и продуктивная ненависть: “Чтоб ты сдохла! Подожжем дом, выб… твоих уничтожим!” — не скажу, что это мешает жить, но осадок остается, правда. Пытаюсь оправдать и этих людей, думаю, что, наверное, у них в жизни не все в порядке. Здесь у меня тоже своего рода нейтралитет: я стараюсь осаждать тех, кто приходит и говорит: “Вы живая, вы действительно есть? Потрясающе!”, и тех, которые говорят: “Убирайся с этой помойки”. Есть один деятель, который открыл ресторан и считает, что когда мы кормим бездомных, то доставляем массу эстетических неудобств его посетителям. Я говорю: “У меня нет другого места, где их кормить, понимаете?” И так мы идем на все уступки, я драю буквально всю улицу, до метро “Новокузнецкая”, потому что кто бы ни швырнул окурок — считается, что это мои люди. Объясняю, что даже если я уеду, бездомные никуда не денутся: они традиционно в центре города. Есть те, кто понимает, есть те, кто говорит: “Ты корень зла”. И есть третьи, которые говорят: “В этом определенно есть корысть, ты что-то с них имеешь, с этих бездомных”. Я стараюсь не отвечать никому, делаю свою работу, и все. Мою жизнь можно назвать “терпение во всем” — я терплю и просто думаю, как быть, что делать, когда в двадцатый раз откажут, когда здесь подставили, там подвели, в банке деньги прогорели — и зачем я туда их положила… Господи, я ведь даже не знала, что такое может случиться, понимаете? Я восьмой год в России, но так и не научилась какие-то вещи понимать. До сих говорю: “Да вы что? Неужели это возможно?” Оказывается, возможно. Часто вспоминаю Америку — какой приятной и спокойной может быть жизнь… Но это скучно.
Имя: Ксения С нами с: 12 дек 2006 Сообщений: 4998 Изображений: 3 Откуда: между двух мостов Благодарил (а):187 раз Поблагодарили:773 раза
Космонавт-испытатель Сергей Рыжиков: Хочется перенести из космоса на Землю атмосферу любви. «Афон – любимое место, которое я наблюдал из космоса»
Сергей Рыжиков - российский космонавт-испытатель отряда космонавтов Роскосмоса. 121-й космонавт России (СССР). Совершил космический полет в качестве командира экипажа транспортного пилотируемого корабля «Союз МС-02» и бортинженера экипажа Международной космической станции в октябре 2016 – апреле 2017 года. Участник основных космических экспедиций МКС-49/50. Продолжительность полета составила 173 суток 3 часа 15 минут 21 секунду. Подполковник запаса. Пост на Земле и в космосе – У космонавтов есть разные традиции перед полетом, многие даже мистические. И, в то же время, обязательно перед полетом совершается молебен в Троице-Сергиевой Лавре. Как это все уживается?
– Человечеству всегда было свойственно понимание того, что мы связаны с чем-то необъяснимым для нас. В советское время по понятным причинам все заменялось мистификациями, разными традициями. Это объяснимо и, наверное, оправданно. А в наше время, поскольку есть возможность не только размышлять над этим, но еще и озвучивать, не боясь последствий, сочетаются старые традиции и новые.
Молебен в Троице-Сергиевой Лавре, о котором вы сказали, не является обязательным, участие в нем – на выбор экипажа, потому что люди разные, и у каждого свое мировоззрение. Эту традицию ввел еще в 60-е годы Юрий Алексеевич Гагарин. Он первый съездил в Лавру, и потом еще некоторые экипажи туда возил. Наш духовник игумен Иов (Талац) – по образованию историк, он старался все выяснить основательно. А сейчас это уже естественно и перед началом космического полета, и по окончании тоже. – Когда вы на Земле, вы, наверное, соблюдаете посты, как человек верующий. А в космосе?
– Есть такие вещи, о которых не особо хочется говорить открыто, потому что они сокровенные.
Да, конечно, стараюсь соблюдать посты. Но это же не цель, это средство. И этим средством надо разумно пользоваться и, уже имея небольшой земной опыт, понимаешь, что и на орбите это тоже необходимо. Для меня было очень радостно и удивительно, что это можно было сделать без последствий для работы, для организма. Я понимал озабоченность наших медиков, когда на подготовке заявил, что в этот период мне желательно вот такой рацион питания обеспечить. Спасибо нашему врачу экипажа, который поддержал меня. У нас все открыто для специалистов, нельзя от себя что-то личное творить, поэтому я сказал об этом заранее. Рождественский пост прошел с радостью и без каких-то затруднений. А вот на Великий мне уже пришлось смиряться, потому что на меня надавили, сказали: рыбу ты обязан есть, хочешь не хочешь. – В сложных условиях, в той же Якутии, например, никогда от рыбы не отказываются.
– Да, как на Соловках даже. – Но все-таки полгода причащаться вам не получалось, конечно.
– Конечно, да, невозможно. Позывной «Фавор»
– И получается, что ваша последняя (или, как говорят летчики и космонавты – крайняя) экспедиция оказалась самой религиозной – ее так журналисты назвали.
– Я бы не согласился с этим определением. Многие предшествующие экипажи не скрывали свою веру, и в космос уже неоднократно летали святыни, частица мощей преподобного Сергия и святителей московских Петра и Филиппа, великомученика Георгия, и кресты летали с ребятами, все с благословения. Отец Иов провожал, встречал экипажи. Не думаю, что наша экспедиция какая-то особенная, чем-то отличающаяся. Валерий Григорьевич Корзун – главный алтарник в нашем храме. Юрий Валентинович Лончаков летал с мощами преподобного Сергия. – Расскажите про ваш позывной «Фавор».
– Я долго его искал. И к детям ездил, и советовался здесь, в центре, со старожилами, со специалистами. Помню, как у нас было первое испытание по программе общекосмической подготовки – работа в сурдокамере, и необходимо было выбрать позывной. И я на тот момент выбрал «Мир». Мне он чем-то понравился, потому что значение этого слова не только, как мир в плане «без войны» и окружающая нас действительность, но еще я вычитал, что, оказывается, «миром» раньше называлось сельское поселение. Поскольку у меня крестьянские корни, мне этот позывной был близок – община, какой-то свой тесный мир…
Но я понимал, что этот позывной фонетически не звучный и, может быть, слишком громкий. В общем, когда уже все мои поиски иссякли, я просто спросил у батюшки. И он мне тут в лоб сразу – «Фавор». Я сначала засомневался, это ж так громко, это еще громче, чем «Мир». «Ну, смотри, подумай». Мои повторные попытки придумать позывной ни к чему не привели. И сейчас я понимаю, насколько батюшка был прав, моментально попал в точку. И когда я экипажу предложил его 19 августа, меня ребята поддержали. – И эмблему тоже вы сами придумали?
– Да, эмблему тоже. Непростой был у нее путь. Разные варианты были. И в итоге очень большую помощь оказал Андрей Бабкин, космонавт набора 2010 года, очень увлекается символикой. Благодаря ему и Виктору Николаеву, а также его друзьям заграничным, эмблема получилась в итоге вот такой. Радует. – Тем более 19 августа – праздник Преображения – это и ваш день рождения. И Фавор, и в Звездном храм Преображения, и на вашей малой родине тоже храм Преображения. Интересно как все складывается.
– Ну, это же не мы складываем, так получается.
Афон из космоса – не просто географический объект
– Вы перед полетом были на Афоне. Это была ваша личная инициатива?
– Давно об этом мечтал, конечно. В марте прошлого года, после «дублирования» мне дали 10 дней отпуска перед последующей подготовкой в составе основного экипажа, и я слетал во время Великого поста на Афон. Получил свою долю того положительного заряда, который, наверное, в определенной степени помог эти полгода пройти и справиться с теми сложностями, которые в тот момент возникли. Ну, и самое главное – удалось побывать в том святом месте. Может быть, это громкие слова, но люди, которые там живут, покрывают нашу планету и всех нас своей любовью, своей молитвой. Удивительное место. И, наверное, это одно из самых любимых мест, которые я наблюдал из космоса, фотографировал. – Оно как-то по-другому выглядит?
– Конечно, выглядит по-другому. Одно дело – на Земле ходить и смотреть на гору...
– Нет, я имею в виду – по сравнению с другими местами из космоса. Как говорили про Оптину, что космонавты видели даже луч света с этого места.
– Я тоже читал Нину Павлову, про этот луч, и, признаюсь, так и не удосужился уточнить у космонавтов. Я выяснил, кто летал в это время, посмотрел все эти даты, но те люди уже все на пенсии, и мне не удалось с ними поговорить и спросить, как это было, как они это видели, в каком виде. Про себя не могу сказать, что с орбиты видел что-то необыкновенное. Хотя, конечно, полярное сияние в Крещенскую ночь – необыкновенное явление, красивое, зрелищное, еще и плюс такой праздник большой. Оно над Россией было, с северо-запада где-то над Питером начиналось и в сторону Урала распространялось. Очень красиво. Впечатляет. Но такого чего-то необычного на Афоне... Он красив, его легко найти, но чтобы он чем-то таким особым обладал, я не сказал бы. Хотя, конечно, гора сама по себе неповторимая. И с какого бы ракурса ни проходила трасса орбиты, на нее смотришь и понимаешь, что это не просто географический объект, это что-то гораздо большее. – Такой вопрос: Бог ближе на орбите или на Земле?
– Высота орбиты станции – около 400 километров. До Питера в два раза больше, чем до космоса, если уж по расстоянию. И по себе не ощутил, что Бог там ближе. Совершенно точно сказал отец Иов, что Бог ближе к тому, у кого сердце чище. А на орбите возможности его очищать особенно не было, даже я бы сказал, что какое-то отдаление произошло, потому что там работа, рутина. И, в общем-то, сердце не очищается, а грубеет. На Земле, в храме присутствие Бога ощущается гораздо ярче, гораздо явственней. Мы вернулись на Страстной неделе, и первая за полгода служба – Пасхальная, это же словами не передать! Вот где стартовая площадка в Небо. Вот где была реальная близость к Творцу!
«О смерти я вообще не задумывался»
– Когда вы готовились, и в самом полете вы же понимали, что подвергаетесь очень большому риску? Все могло произойти. Был страх смерти? Что помогало его преодолеть? И были ли какие-то ситуации, когда точно помогал Господь, вмешивался в течение обстоятельств?
– За годы подготовки мы привыкли к тому, что большей частью все проходит упорядоченно, планово, слаженно и без серьезных эксцессов. Хотя случалось разное, но, в общем, не выходило за рамки, граничащие с жизнью и смертью. Поэтому был настрой, понимание, что все уже «вылизано», все уже отработано и на Земле, и в технике, и экипаж подготовлен хорошо, и, в общем-то, все должно быть штатно, спокойно, без каких-то происшествий. Поэтому о смерти я вообще не задумывался. Но когда я общался со своими товарищами по экипажу, видел их трепетные взаимоотношения в семье, видел, как это беспокоит их семьи. И, конечно, мои родные тоже переживали. И в этот момент я понял, что страх есть, но страх не за себя, а за экипаж, и скорее не страх, а реальное осознание возможной опасности, и моей ответственности за ребят как командира.
«Я мечтал стать летчиком»
– Сколько лет вы ждали экспедицию в космос?
– 10 лет.
– Сложно было? Или вы точно знали, что в конце концов окажетесь в космосе?
– Конечно, невозможно было точно знать. Но я верил, ждал, надеялся. Это средний срок. Те ребята, которые шли впереди нас, примерно столько же ожидали своего полета. Поэтому я был настроен примерно на такое же время.
– Как появилась эта мечта? Это такое детское «хочу быть космонавтом» или другой путь?
– В детстве мы, конечно, мечтали о космосе, но эти мечты были присущи многим в то время. Тогда все мечтали. Более осознанно я мечтал стать летчиком. Для меня это был выбор с самого раннего детства, к которому я последовательно шел, готовился.
Космонавтика периодически всплывала и уходила в тень авиации, но было понимание, что это что-то слишком высокое, заоблачное, недостижимое. Я, конечно, читал книги, интересовался, периодически мечтал о космосе, но эти мечты были на грани невозможного, чего-то далекого. Поэтому осознанно я принял решение, когда узнал, что есть набор в отряд космонавтов, что у простого летчика есть возможность испытать свои силы. – Вы бываете в Америке и работаете с американскими астронавтами. Насколько подготовка в России сложнее, тяжелее? У вас есть какое-то впечатление о разнице подготовки – по совместной работе или по каким-то подготовительным моментам?
– Поскольку мы уже достаточно длительное время работаем вместе, то и учимся друг у друга, и дополняем друг друга. Мы, например, совместно с астронавтами в рамках подготовки уже непосредственно к космическому полету проходили испытания по выживанию в различных условиях. И у них тоже есть тренировки по операциям в экстремальной окружающей среде, но они проводятся в несколько другой форме.
Например, подводное испытание, когда астронавтам в лаборатории под водой, на глубине 19 метров, создаются условия, приближенные к условиям проживания на орбитальной станции, или длительный период выживания в пещерах. Сейчас, наверное, вы слышали, эксперимент проводится на Гавайях, где его участники 8 месяцев живут на базе в изоляции. Но это не отбор и не подготовка, это немножко другое, это уже эксперимент в рамках подготовки к работе на другой планете.
– А изоляция на Гавайях – это психологическое или физическое испытание?
– Психологическое, экспериментальное. Разнополый (7 человек) коллектив выполняет определенные научные программы. И, конечно, за ними наблюдают и в плане психологического взаимодействия.
«Я не женщина, я астронавт»
– Как вам работалось с женщиной-космонавтом? Почему у нас в России нет женщин-космонавтов?
– России все-таки более близко понятие, что для женщины основная профессия – это быть мамой. Может быть, поэтому. Как говорят, у космонавта нет пола, мужского или женского. Ведь космическое пространство – это враждебная для человеческого организма среда, и там не будет никаких поблажек вне зависимости от того, мужчина ты или женщина. И там тоже есть такое понимание, что «я не женщина, я астронавт». Но это их выбор, я не имею права никого осуждать. А в профессиональном плане этих женщин есть за что уважать, потому что у них предельно ответственное отношение, максимальная выкладка, высокий профессионализм. И, конечно, в плане совместной работы отставать нам как-то было не к лицу, поэтому приходилось подтягиваться, стараться, быть на уровне.
– Все-таки менталитет, действительно, другой. «Я не женщина, я астронавт»…
– Да, ни капли не уступить, быть и в физическом, и в профессиональном отношении на уровне с мужчинами, без всяких поблажек.
– Немного странно это было?
– Да, для нас, конечно, немного непривычное восприятие.
Но поймите, что не все так жестко и параллельно-перпендикулярно. Женщина в любой ситуации остается женщиной, она никогда не прекращает следить за собой, всегда хорошо выглядит, вкусно готовит. И готовиться в полет, и работать с ними мне очень понравилось. Они очень адаптивные, приветливые, открытые, причем не натужно, не искусственно, и всегда готовы помочь в любой момент. Ни одна наша просьба не осталась без ответа. В общем, у меня самые положительные, добрые воспоминания и о подготовке, и о совместной работе. Очень интересно было.
– А на каком языке вы общались?
– На известном – «рунглише», то есть они стараются больше использовать русский язык, мы – английский. Задача стоит такая: как можно быстрее донести нужную информацию и, соответственно, обратно ее воспринять также без сложностей. Если выполняем какие-то эксперименты или работы с использованием российской техники, то, естественно, терминология русская, если английской – то английская. Ну, и даже разговорный язык в себе сочетает оба языка.
Имя: Ксения С нами с: 12 дек 2006 Сообщений: 4998 Изображений: 3 Откуда: между двух мостов Благодарил (а):187 раз Поблагодарили:773 раза
Космонавт-испытатель Сергей Рыжиков: Хочется перенести из космоса на Землю атмосферу любви. часть 2.
«Первый приезд в Звездный – это незабываемо» – А что больше всего врезалось в память? Когда вы уже были на корабле, или когда в Звездный приехали?
– Конечно, первый приезд в Звездный – это незабываемо.
– Вы приехали, когда поступили в отряд?
– Нет, я сначала приехал на собеседование, потом – на медицинскую комиссию, а потом уже приехал проходить отбор. Хотя, когда я служил в полку летчиком, дважды приезжал в Звездный вращаться на центрифуге для планового стационарного медицинского освидетельствования. Но когда я уже с пониманием, с другими задачами переступил порог КПП, увидел эти сосны, устремленные ввысь, конечно, были ассоциации с новым стремлением, с ракетами. Это было незабываемо, очень мощное впечатление.
Помню, это было в мае. Я приехал на медкомиссию, шел с электрички, там лес очень красивый, ландыши вокруг. Было благоухающее, торжественное внутреннее ощущение какой-то причастности или будущей причастности к чему-то большому. Наверное, даже больше незабываемо, чем посадка в ракету. Тут уже были технические моменты, уже не до впечатлений, не до эмоций, это уже работа. – Когда я смотрела видео про ваше приземление, у вас был такой взгляд... Может быть, я так интерпретировала, но было ощущение, что вы посмотрели на небо, на землю: ага, все на месте, нормально. – Да, когда закончились основные послепосадочные операции, люк открыли и переместили в кресло, то есть основная, самая важная работа уже осталась позади, и можно было немного дать волю каким-то ощущениям. Действительно, мы полгода не были на Земле, она же родная: тут и запахи, и люди, и встречи, и взгляды. Конечно, это все оказывало определенное влияние. Поэтому можно было немножко дать волю себе. – После вашего полета что-то изменилось в отношении к Земле, к людям?
– Конечно, нельзя остаться равнодушным. Глобально полет общее мировоззрение не меняет, но какие-то свои коррективы в мироощущение он привнес. Действительно, наш космический корабль «Земля» маленький, действительно хрупкий, нуждается в нашей общей трепетной защите. И восприятие континентов иное, если реально на них смотреть, а не просто представлять по школьным учебникам географии. Конечно, это накладывает свой отпечаток.
– Мечта быть летчиком из окружения взялась? Друзья повлияли, или кто-то еще?
– У меня дедушка служил в авиации, воевал, дошел до Кенигсберга в составе бомбардировочного полка на самолетах «Бостон», которые поставлялись по ленд-лизу. И что-то он рассказывал, конечно, в детстве. Я родился в городе Бугульма, в Татарской АССР, а потом родители переехали в Тюменскую область, мне был год.
Но, поскольку к бабушкам-дедушкам мы летали как минимум раз в год, а то и почаще, самолет был для меня уже привычным понятием, ну и, конечно, завораживающим. Меня всегда тянуло все в самолете посмотреть-почитать, все лючки проверить, а в кабину заглянуть – это вообще счастье. Мы однажды летели небольшим Л-410 из Ейска в Ростов, я тогда второй класс закончил. Увидел, что у летчиков перегородки между кабиной экипажа и салоном не совсем закрыты, есть щелочка. Мы сидели на переднем сиденье, я в щелку голову засунул и наблюдал за действиями экипажа, а летчик меня увидел. Иди, говорит, сюда. Посадил на колени – вот он, предел детского счастья! Я сижу на коленях у летчика, за штурвал держусь. Тут, конечно, решение стать летчиком было принято однозначно. Не было ситуаций, когда не знаешь, что делать
– Скажите, а подготовка и сам полет чем-то отличались? Вы наверняка на этой центрифуге перегрузки переносили намного больше, чем потом в полете.
– Ну, конечно. Представляете, космонавты первых наборов вообще испытывали 20-кратные перегрузки, то есть с очень большим запасом. Ученые, специалисты пытались выяснить запас прочности человека на случай самых разных нештатных ситуаций. У нас, конечно, было все попроще: максимальные перегрузки хоть и примерно в два раза превышают штатные, но они соответствуют тем, которые нештатно могут быть и бывали уже в истории. Они нормальные по переносимости, тем более те перегрузки, которые испытывают космонавты, отличаются от тех, которые в авиации, по направлению воздействия и по степени их влияния на организм, на состояние человека. В авиации немножко посложнее, потяжелее. – А были какие-то ситуации, когда вы не знали, как себя вести, что делать? Или все-таки вы все заранее проработали?
– Пилотируемая космонавтика живет и развивается уже полвека. И, конечно, с каждым полетом в общую копилочку привносятся определенные знания, наработки на основании послеполетных докладов экипажей, на основании штатных и нештатных рабочих ситуаций. Специалисты работают, все совершенствуется. Лекарства есть с большим запасом, всегда можно их скомбинировать, выйти из положения. В общем, таких ситуаций, чтобы можно было сказать «я не знаю, что делать», не было. Ни в подготовке, ни в процессе полета. Какие-то сложности, конечно, возникали, но они были решаемые, рабочие, как с точки зрения подготовки, так и с точки зрения какой-то смекалки, выхода из ситуации имеющимися доступными способами.
«На Марсе будут яблони цвести»
– В космосе вы проводили много научных экспериментов, вы рассказывали, что выращивали какие-то овощи и салаты, и даже ели. В то же время ведь под действием радиации жуткие мутации происходят. Как вы это все ели? Не страшно было?
– Мы употребляли в пищу салаты, выращенные на американском сегменте. Это нас коллеги угощали из своей установки.
– Сами-то они ели?
– Конечно. Дело в том, что образцы выращенных растений ранее уже отправлялись на Землю, их исследовали, поэтому и получили добро на их употребление в пищу на борту. Сами понимаете, что все регламентировано, просто так нельзя принять решение.
– Но, тем не менее, яблочки-то килограммовые вырастают же сейчас?
– На Марсе будут яблони цвести, а пока еще…
– Нет, подождите. Кто-то из космонавтов рассказывал, что из семян из космоса выращивают какой-то необыкновенный морозоустойчивый хлопок и еще яблони, и яблоки потом весом до килограмма. Меня соседи по даче просили семечко у вас попросить.
– Семечко? Видимо, у меня здесь пробел в подготовке. Тем более, по этому эксперименту с нашей оранжереей работал Андрей Борисенко, он должен был выращивать перец. Про эти яблочки я слышу впервые.
– Но хоть про какой-то эксперимент расскажите.
– Нам удалось, если уж речь зашла о питании, поработать над пробиотиком. В феврале на пятом грузовике нам доставили оборудование для этого эксперимента, мы установили новый «главбокс» и выполняли перетиснение раствора в сухой пробиотик. И в дальнейшем специалисты определяли его качества, его готовность для употребления в пищу. А поскольку этот продукт необходим для нормальной работы ЖКТ в длительных космических полетах, надеемся, это будет шагом не только к экспериментальному, а уже к штатному использованию на борту. – Может быть, вы что-то такое расскажете, чего мы не знаем о космонавтах, то есть какой-то секрет откроете? У нас же наверняка представление очень неверное о жизни на космической станции.
– Ну почему неверное? Как-то Георгий Михайлович Гречко очень емко сказал: «Какие секреты? Просто обычные люди работают в необычных условиях». А условия действительно необычные. Даже за шесть месяцев экспедиции все равно не мог насладиться состоянием невесомости, возможностью перемещаться, летать, аки…(Смеется) Действительно, непередаваемое ощущение! Это, наверное, самая важная отличительная особенность – постоянное нахождение в этом состоянии. Я не говорю уже о возможности наблюдать красоты и вообще земную поверхность.
«Рабочий день расписан по минутам»
– А как складывается день? Понятно, что режим очень строгий.
– Рабочий день регламентирован, расписан по минутам. Есть рабочая зона, есть личная зона, есть зона отдыха. Выделяется время для выполнения физических упражнений, ежедневно по два с половиной часа, независимо от праздников и выходных, – это железное правило.
В шесть утра подъем, полтора часа личное время: привести себя в порядок, осмотреть станцию, выполнить первоначальные действия по перезагрузке компьютеров, по проверке состояния систем. Дальше подготовка к работе: нужно прочитать радиограммы, все задания на текущий день. Затем утренняя конференция с ЦУПами. Приступаем к работе до обеда с перерывом на физические упражнения.
В зависимости от текущего дня проводим какие-то эксперименты, определяя их последовательность, объем. И пытаемся, если высвобождается время, выполнить еще так называемый task-лист. Это дополнительные задачи, которые не являются основными, а выполняются экипажем при наличии времени, возможностей и желания, хотя желание присутствует всегда, а времени не всегда достаточно. Как правило, эти работы связаны с земной поверхностью – наблюдением, фотографированием, съемками.
Час на обед. Сразу после обеда продолжение работы, та же физкультура. И вечером конференция уже по итогам дня и по предстоящим задачам на следующий день, сверка радиограмм, уточнение особенностей, уяснение задач. Экипажи ставят перед ЦУПом свои вопросы на следующий день, чтобы с утра получить ответы и приступить к работе с полным пониманием задачи. Дальше – личное время, которое, конечно, личным является относительно. Ужин, подготовка ко сну. Сон у нас по распорядку – с 21:30 до 6:00. – А что вы там читали, какие фильмы смотрели? Что делали в личное время?
– Опять же Георгий Михайлович Гречко говорил: «Каждая минута на орбите важна, ведь такие дорогостоящие государственные затраты». Я с этим чувством и летел туда, как ребенок все это пронес. Мне, честно говоря, жалко было времени на просмотр фильмов, на чтение. Я это делал только в процессе физкультуры: вот ты бежишь полчаса на дорожке – включил себе что-то присланное ЦУПом, группой психологической поддержки экипажа, от родных, может, небольшую видеозарисовку посмотришь, радио послушаешь, не в прямом эфире, а уже вырезанный кусочек. Вот и все.
Фильм я посмотрел полностью один раз, и то на американском сегменте. В конце рабочей недели обычно мы собирались у нас, а на следующий день, в субботу, собирались у партнеров, это был совместный ужин экипажей. Можно было и текущие проблемы обсудить, и предстоящие. Ну и, конечно, расслабиться немножко, пошутить, поговорить за ужином, – тоже способ снятия эмоционального напряжения, накопившегося за неделю. Ну, а книги… ни одну я не осилил до конца. Только про святителя Иоанна Шанхайского я на ура за неделю прочитал, настолько книга была интересная.
– Но Библию все-таки вы взяли с собой.
– Не Библию, я Евангелие взял, книжную миниатюру.
– И частицу мощей Серафима Саровского? Вы ее уже отдали в храм?
– Да, сразу по прилете, через несколько дней. – Как-то практически ощущалось, что преподобный Серафим был с вами на орбите?
– Конечно, ощущалось, что наш экипаж не из трех человек состоит. Как минимум, из четырех, а как максимум – гораздо из большего, просто мы это своими огрубевшими сердцами не чувствовали, не понимали.
Сложно это объяснить, потому что это уже вне нашего земного миропонимания и, опять же повторюсь, что каких-то явных видений, образов не было. А внутреннее понимание, что сам преподобный рядом, словами не описать и не передать.
«Полет в космос – это только начало, и надо дальше развиваться»
– Свершилась ваша мечта, и, казалось бы, о чем еще больше мечтать? В нашем представлении это абсолютная вершина.
– Ну что вы! Как в авиации: выполнил определенный набор полетов, достиг какой-то определенной классной квалификации, смотришь, есть ли возможности дальше двигаться? И, конечно, стремишься, работаешь в этом направлении. И здесь у нас поле очень обширное для деятельности.
Сказать, что мечта сбылась… Конечно, сбылась, но это не значит, что это все. Это только начало, и надо дальше развиваться. Мы столько не выполнили еще, например, выход в открытый космос, к сожалению, на нашу экспедицию не был предусмотрен. Много работ, которые я не выполнял, потому что они были запланированы на других ребят, а я с тихой завистью смотрел, что они это делали, а мне не довелось. (Смеется)
Работы еще очень-очень много, и мне это интересно, мне все эксперименты очень понравились. И не только эксперименты, а вообще работа, настолько это увлекательно и интересно. Поэтому впереди работы очень много. И мечтаний, и устремлений на будущую работу тоже много.
– А что ждет профессию космонавта в обозримом будущем?
– Конечно, мне бы очень хотелось сказать, что будет развитие в плане техническом – поступление новых кораблей, новых носителей, новых стартовых площадок, новых станций или, по крайней мере, модулей, новых более масштабных задач, с привлечением на орбиту не только таких специалистов, как летчик или инженер, но и врачей, агрономов. Я читал об этом еще в детстве, и до сих пор в том виде, как оно читалось и мечталось, еще многое не реализовано.
Поэтому просто верю, надеюсь, что мы будем рассматривать нашу работу не только как способ получения заработной платы, а хотя бы как немножечко приближенное к тому, что чувствовали люди, которые создавали эту технику полвека назад, и которые всю свою душу, все свое устремление вкладывали в это дело. Тогда, наверное, будут и какие-то масштабные прорывы, и серьезные достижения.
– Что-то скажете читателям и вообще землянам?
– Я ж тоже землянин!
– Остальным.
– Хочется пожелать экипажу нашего космического корабля с названием «Планета Земля» благополучного полета, бережного, трепетного отношения к своему космическому кораблю и ко всем членам экипажа, которые его населяют.
Хотелось бы хоть в чем-то перенести на Землю ту атмосферу, которая есть на борту станции, она там очень внимательная, не допускающая не то что конфликтов, а даже раздорных мыслей. По крайней мере, нам надо стараться в этом направлении работать, чтобы вражда, непонимание были не то что побеждены, но, по крайней мере, нивелированы и общим пониманием нашего совместного полета в пространстве и времени, и любовью ко всему, что нас окружает, и, конечно, друг к другу.
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете добавлять вложения
Мнение авторов сообщений не является мнением администрации портала
и может отличаться от ее официальной позиции. Администрация сайта не несет ответственности за содержание рекламных материалов и
информации, которую размещают пользователи.
Ответственность за достоверность информации, адресов и номеров телефонов,
содержащихся в рекламных объявлениях, несут рекламодатели.