О чем говорить

– Мне самой больше всего хотелось бы поговорить про эмоциональную и
психологическую сторону болезни. Одна моя знакомая только-только
начала лечиться, я по ней вижу и заново вспоминаю, как тяжело
понимать и принимать свою болезнь, новые жизненные рамки.
Дело в том, что болезнь дает большой опыт, которым хочется поделиться.
Хотя обычно пробуешь рассказать про онкологию – и это превращается в
поучение. Или в историю болезни во врачебном смысле – перечисление
операций, врачей, прочих подробностей. И я замечала много раз,
что если человеку не нужно знать что-то, он этого не услышит. Так было
несколько раз – разные люди на моем рассказе просто засыпали, даже если
не хотели спать! А сейчас я нередко выступаю как справочное бюро –
очень многие люди обращаются, когда узнают, что у друзей, у родственников
появился такой диагноз.
– Спрашивают, что дальше делать?
Да, именно так. Или просят, чтобы я позвонила заболевшему человеку и просто с
ним поговорила. Не всегда нужно объяснять, что делать дальше, иногда надо
просто выслушать, поддержать, разделить эти непростые эмоции. Часто такой
разговор складывается.

Как все начиналось

Первые серьезные признаки болезни, в том числе, кровотечение, появились у
меня в восемнадцать лет. Я думаю, что стрессы, связанные с переездом семьи из
Ташкента в Москву, со сменой климата, с поступлением в вуз не прошли даром.
У меня и во время беременности были тревожные признаки. Просто Господь
сохранил ребенка. Обычно люди не хотят о плохом думать, и я не думала.
Когда мне было 25 лет, я была кормящая мама, Захару было полтора года, у меня
резко заболел живот, начались непонятные симптомы. Я почувствовала, что
попала в какие-то неотвратимые жернова, и ситуация такова, что уже ничего
нельзя изменить. Я пыталась связаться с какими-то врачами, что-то сделать, и…
ничего. То есть врачи не могут, скорые не приезжают, родственники не
воспринимают ситуацию всерьез.
Мы сидим с мужем, и я говорю: “Ты знаешь, Андрей, у меня нет сил жить. Ты
пойми, это не ради красного словца, это не какая-то манипуляция, я говорю тебе
честно: у меня нет сил дышать, ходить. Чувствую, что мне это все дается с
большим усилием”.
Я даже потом написала: если человек начал вам жаловаться на усталость, если у
него появились какие-то необычные симптомы, попытайтесь его уговорить
сходить к врачу. Сам человек помочь себе не может, в тот момент он находится
внутри ситуации. И эта фраза, что «спасение утопающих – это дело самих
утопающих» в корне неверная. Потому что человек, который находится в этой
своей ситуации, не может оценить ее извне. Ему кажется, что у него все
нормально. А если человек совестливый, то ко всем прочему он подумает, что
сам во всем этом виноват.
Я попала в районную больницу, и все подумали, что у меня аппендицит. Врачи
никак не могли взять в толк, почему эта девица, идиотка просто, орет как
резаная. Я сама шла до операционного стола под всякие подбадривания
персонала: «Что ты такая болезная». И потом эти врачи меня разрезают и видят
огромную опухоль, разлившийся по брюшной полости гной. Врачи были в шоке,
они вышли и сказали моим родственникам, готовьтесь к худшему, скорее всего,
в ближайшее время помрет, у нее рак…
И вот во всей этой трэшовой ситуации я выхожу из больницы, пытаюсь
взаимодействовать с миром и понимаю, что у меня реальный афганский
синдром, когда есть мир, а есть я, и я как будто за стеклом, отдельно. Я не
понимаю вообще, что происходит, почему люди радуются жизни, когда
существует такая боль и такой ужас.
Я столкнулась с одной знакомой в магазине, и она меня спрашивает: “Как дела?”
– такой дежурный вопрос, и я ей пытаюсь сказать, что дела плохо, а она:
“Перитонит? У меня у мамы был перитонит, ничего страшного, ерунда”. И все
так реагируют. Ты находишься в изоляции, потому что не можешь эту боль
излить, и меру этой боли никто понять не может.
И тут я встретила подругу, которая потеряла мужа. Мы с ней встречаемся
взглядами, и я вижу, что меня понимают. Человек, у которого был опыт
серьезной боли, никогда не сможет пройти мимо другого человека с болью. И
сейчас у меня уже есть достаточно большая группа людей, с которыми мы
общаемся, и нам не надо друг другу ничего объяснять, долгие слова не нужны.
Это как пропуск в тайный клуб, позволяет понимать друг друга без слов.

Лечение. Врачи. Ангелы

– Про Каширку говорят: «Все там хорошо – и оборудование, и персонал. У них
одна проблема – это пациенты». Это так на сто процентов. Знаешь, как обитель
скорби: люди падают в обмороки в очередях, ходят до последнего, их кругами ада
проводят много-много раз. Многие больные там проходят жестокий
естественный отбор и не попадают ни на операцию, ни на лечение. Там такая
система, что человек может сидеть у кабинета, а врач (у них там есть вход из
коридора и выход с другой стороны) уже давно вышел и пошел-пошел-пошел… А
пациент сидит и будет сидеть еще хоть целый год.
Нигде больше такого не видела. Когда я пришла в свой Институт
Рентгенорадиологии, мне показалось, что это рай. Андрей при первой встрече
хирургу говорит: «Я готов вам дать любые деньги». А хирург ему: «Вы что, с ума
сошли? У вас жена умирает, а вы тут какой-то дурью маетесь. Давайте быстро ее
сюда. И если ей будет нужно, мы ее хоть завтра прооперируем».
Я дома умирала, меня очень долго мурыжили на Каширке. Я ждала самого
худшего, понимаешь? Я уже была в лечебном отделении в Онкоцентре, на каком-
то там жутком этаже, смотрела и думала: наверное, люди отсюда просто из окон
сигают.
– Как все иначе в той же Германии!
– Понимаешь, за что мне обидно? У нас есть то же самое, что и в европейских
клиниках, вот в этом институте. Мне никто не верит. Все говорят: «Да ты что, в
России? Да ты врешь!». Мы же отправляли в разные европейские клиники
документы, и все нам ответили, что меня наши врачи лечат абсолютно
правильно. Единственная проблема в России – то, что нет реабилитации.
После пятой операции, она шла сразу после четвертой, я не могла очнуться от
боли, был какой-то туман. Я слышу голоса и не могу открыть глаза. В
реанимации ангелы работают, которым важно, чтобы ты проснулась. А я вроде
бы и не сплю, но не могу глаза открыть, слышу только свои стоны.
Ко мне пришел анестезиолог и говорит: «Кать, сейчас тебе надо согнуться, я буду
ставить эпидуралку, ты потерпи, милая моя, я сделаю, что тебе не будет больно».
Мне сразу легче. Но за счет желудочного зонда в носу я дышать не могу,
мучаюсь жутко, мой врач говорит: «Ты ж мое солнышко, моя радость, ну
подожди немножко». Начинает мне все сам аккуратно вытаскивать. У меня
слезы, сопли, слюни. «Прости, милая, без этого никак». У меня рвота. Он все это
терпит, гладит меня по голове и говорит: «Как же ты, моя бедная, натерпелась».
У меня неделю не работали кишки. А если кишки не запустятся, это значит –
зашей рот, живи без еды. Наступит паралич кишечника, а это смерть. Доктор
меня уговаривает: «Катя, надо пить вазелиновое масло». Не просто вазелиновое
масло, а с самой горькой горечью на свете – магнезией. И выпить надо не
ложку, а большой стаканище. Я смотрю в его честные-честные глаза и говорю:
«Доктор, ради вас – что угодно! За ваше здоровье!» И выпила залпом! А он: «Ну,
сильна мать!»
Это другой уровень отношений. Этот доктор меня спасал один раз, два, три,
постоянно. Я сопли размазываю: «Все, не буду лечиться никогда! Пошли вы все
на фиг! Я пойду порешу всю вашу ординаторскую!» А он все улаживает.
Настраивает. Уговаривает.
Он позвонил мужу и сказал: «Все хорошо. Случилось чудо». Так и сказал, хотя
они люди не верующие.
Я когда вышла из Института Рентгенорадиологии, думала, как отблагодарить
врачей? Деньги давать нельзя, ну подарили какой–то «букет» из фруктов,
мороженое, арбуз. А для анестезиолога у меня было письмо. Я написала, что
«когда-нибудь я напишу о вас книгу, потому что вы – не люди, вы – ангелы! Да,
ангелам не нужно говорить, что они ангелы, но я не могу не сказать…».
Реанимация – тяжелая и неблагодарная работа. Их мало кто благодарит. Кто-то
не помнит, кто-то был без сознания.
А потом случился рецидив. Глаза хирурга не могут увидеть мельчайшее. Химию
я переносила хорошо, а облучение – через пень-колоду. Бывают такие случаи,
что облучение приводит к регрессу.

Как сложно держать «видимость»

– Очень тяжело и болезненно осознавать, что в какой-то момент сломалась твоя
«самость», что иногда буквально по малейшему «чиху» нужно просить у кого-то
помощи…
Здоровый человек может во многом рассчитывать на себя, может держать себя в
руках, может создать себе какой-то определенный имидж, может делать добрые
дела, ни с кем особенно не ссориться. Можно долго создавать такую видимость. А
вот когда заболеваешь, вся эта «самость» резко рушится.
А сейчас особенно сложное время. У меня такой характер, что я хорошо схожусь
с новыми людьми, свободно чувствую себя в компаниях. Но недавно мы ездили к
друзьям в гости, и я поняла, что сейчас я нахожусь в состоянии какого-то
аффекта. С одной стороны, даже в болезни я научилась сохранять видимость,
что все хорошо. Я смеюсь, улыбаюсь, радуюсь, но сейчас со мной, несмотря на
лекарства, всегда есть боль. У меня есть такая особенность: чем мне хуже, тем
более яростно я смеюсь и шучу. И сейчас часто понимаю, что я не отдаю себе
отчет в своих действиях, нет никаких тормозов.
Был момент, когда я спросила своих друзей, испортила ли меня болезнь. Очень
непростой опыт! Много всего пришлось услышать на свой счет.
Началось с того, что несколько близких людей сказали мне, что болезнь
изменила меня не в самую лучшую сторону. Эти высказывания друзей были
очень вовремя, я восприняла их. Конечно, это было не просто, я плакала месяц,
после этого закрыла многие свои записи в социальных сетях, какое-то время
вообще тяжело было общаться с людьми. Мой муж сказал: «Ты сама попросила у
людей сочинение на тему». Это правда, я сама попросила.
Это был момент очень сложный, с двумя подругами у меня даже испортились
отношения, потому что они мне сказали честно, что они думают. Мой
священник по этому поводу сказал: «Держись этих людей».
– Держись?
Он мне сказал, «тебе будут много говорить всяких елейных вещей, но мало
найдется людей, которые тебе скажут правду». Сейчас я чуть-чуть оттаяла,
поняла, что можно выражать себя по-другому и все равно продолжать общаться
Когда ты просишь о насущном, нужно свою гордость перебороть, не терпеть и не
ждать. А в каких-то моментах уже начинается баловство. У меня идей всегда
много, я фонтанирую и начинаю говорить: «А вот сейчас мы все вместе с вами
сделаем то-то…». Я начинаю решать за других – это такая хорошая ловушка
болезни. Мои родные по этому поводу начали мне высказывать. И священник
мне говорит: «Катя, все. Бери себя в руки. Или ты делаешь это сама, или ты
просто терпишь – записываешь идеи, например… Понятно, что о стакане воды
ты попросишь. Но какое-то баловство прекращай, нельзя напрягать и решать за
других». Для меня это был очень ценный совет.
Кстати, о советах. Мне их стали столько давать! Все – знакомые, незнакомые –
пишут абсолютно разное. Кто-то начинает меня укорять, говорят, что знают,
почему я болею, советуют в духе «да не обижайся ни на кого, я вот не обижаюсь
и у меня все хорошо». Как будто ты сам виноват в своей болезни. Я в какой-то
момент сказала про это священнику, а он: «Господь с тобою, да что ты,
Катюша…»
Сначала я раздражалась от советов по лечению рака, системы же разные есть,
официальные, неофициальные. А в какой-то момент меня ударило по голове – но
ведь люди хотят мне помочь! Неважно, что они советуют, изначальный порыв –
это помочь мне.

Про смирение

– И все эти ежедневные открытия из серии «гадкий я». Сейчас я часто вижу
проявления своих дурных черт, но ничего не могу с этим сделать, не хватает сил
на контроль, и все самые неприятные стороны характера оказываются на виду.
А когда тебе делают замечания, бывает больно, ведь даже самому противному
человеку хочется, чтобы его обняли-пожалели…
Я думала, что за время болезни я чему-то научилась. Но проходит какое-то
время, и понимаешь, что не просто ничему не научилась, а все это время стояла
на месте. У меня даже в дневниках есть такие записи: «Вот я наконец научилась
не задавать лишних вопросов врачам». И через год пометка сверху: «Не
научилась – показалось».
И я понимаю, что лучшее, что я сейчас порой могу сделать, это попытаться
больше молчать. Иногда в этой ситуации помогают только мысли о смирении.
Думаешь, ведь я просила о нем – так вот, пожалуйста, смиряйся! В какой-то
момент я начала бояться просить смирения, так как поняла, что получить его,
наверное, придется через боль. А я боюсь боли. Но сейчас я понимаю, что будет
больно, а страх почему-то ушел…
Самое сложное – когда хвалят. Особенно если такое: «Ох, ты мученица наша, ох,
мы чуть ли не молимся на тебя». Это очень тяжело: во-первых, я серьезно
понимаю неправду всего происходящего, люди пытаются себе что-то домыслить.
В каких-то моментах, мне кажется, не всегда люди искренне пишут. Может
быть, они хотят подбодрить, пожалеть… Иногда какое-то, казалось бы, доброе
слово, бывает очень тяжело принять.
В болезни очень много рутины, серых, ничем не выдающихся дней, в них
неправильно слышать похвалу. А с другой стороны, бывают ситуации, когда
очень одиноко, реально остаешься один, вплоть до того, что даже близких рядом
нет, им же нужен отдых. Жить с больным человеком очень тяжело.
Как относиться к этой теме – вообще не понятно. Мы в семье даже шутим.
Например, могу Андрею сказать, когда он не отвечает на телефон сразу: «Если ты
не успеешь на мои похороны, не расстраивайся, зато потом дадут три дня
выходных». Люди со стороны, даже моя кума в ужасе, говорят: «Катя, нельзя так
шутить». Но Андрей меня нормально воспринимает. К теме смерти можно или
очень серьезно относиться, или шутить. Еще вариант – никак. Просто никак не
говорить про это.

Завещание

– Я прочитала расшифровку лекции отца Даниила Сысоева “Инструкция для
бессмертных”. И там он говорит, о чем стоит подумать человеку, который знает,
что ближайшее время умрет. Мне эта книга помогла разложить все по
полочкам.
– Там советы есть?
– Да, там прямо инструкция. Год назад я написала письмо своим родственникам,
друзьям, каждому какие-то добрые слова, мысленно со всеми попрощалась. И у
меня была генеральная исповедь, очень подробная, очень серьезная, священник
даже сказал: “Я теперь сам буду долго думать, потому что у меня такого давно не
было, чтобы все разбирать по полочкам.” Я вообще очень люблю убирать, а от
этого разговора у меня осталось ощущение чисто вымытой комнаты. Мне не
хотелось это ощущение терять, мне тогда казалось, что я вот-вот умру.
И потом я включаю компьютер и вижу, что там сообщение о смерти Анатолия
Данилова . И у меня в этот момент случается истерика…
Понятно, что я всегда думаю о смерти, но последнее время я готовилась к смерти
целенаправленно, писала какие-то завещания. И тут ушел человек, который
вчера поставил лайк. Я до этого даже и не знала, что Анатолий читает группу
про помощь мне в Фейсбуке. На «Правмире» публиковали мое письмо , и на
форуме Анатолий пишет: «Это наша очень хорошая прихожанка, нужна
помощь». Я думаю: какой небезучастный человек! И тут бац! Я как дура пишу
какие-то завещания, а тут человек не знал, не гадал: у него ребенок маленький,
жена… Для меня это был личный удар. Я очень много молилась первые 40 дней…

Простить

Я думаю, что онкология может проявляться обидами, недоверием, абсолютной и
тотальной нелюбовью к себе. У меня было искушение высказать претензии
своим родителям. Психологов начитаешься, думаешь, во всем они виноваты, и
вдруг такая мысль: «Стоп! Мне 25 лет, и я пытаюсь обвинить маму в том, что
мне сейчас плохо? Это вообще нормально?!»
У меня была переоценка отношений с родственниками, и очень серьезная. Я
сняла розовые очки по поводу того, что мне все сейчас помогут, все сгрудятся.
Потому что в любой момент может случиться ситуация, что помочь-то не
смогут. Любой человек может не смочь, может предать, но это не потому что он
сволочь, а потому что он просто человек.
И еще я поняла, насколько тяжело моим родственникам, особенно родителям. Я
думала так: Андрей – взрослый мужчина, будет переживать, но как-то справится
с этой ситуацией. Захару очень тяжело будет, поэтому Андрея надо попросить
прежде всего, чтобы он думал о Захаре. Про своих родителей тоже думала, что
взрослые люди, как-то должны пережить. Я, конечно, видела, что моей маме
тяжело в каких-то моментах, но все равно ситуацию явно недооценивала.
Поставив себя на место родителей, я поняла, как им тяжело, и впала в такой
ужас! Ведь я сама мама!
Было непросто простить себя. Это произошло в реанимации, у меня тогда была
какая–то странная устремленность, я будто перед стартом находилась. Помню,
как меня завозят в лифт, я смотрю на свое отражение… а на меня смотрят
абсолютно не мои глаза, какие-то чужие, очень напряженные… смотрят прямо
внутрь меня. Я вижу себя как бы со стороны и слышу голос внутри: я себя
простила…

Про помощь

Если ты просишь о помощи, ты должен быть готов, что будет непросто.
Возможно, помощь будет совсем не такой, какой ты ждешь изначально. И люди
будут совсем не такие, каких ты себе нафантазировал. Но в любом случае всем
нужно будет сказать «спасибо».
Я не стала писать в Фейсбуке «не молитесь за мое здравие». Если здравие
должно быть, оно будет и без этих слов. Но я поняла, что наступила точка
невозврата. Я прошу молиться об избавлении от боли и страданий, чтобы не
было мытарств...

"Сын, если ты
читаешь это письмо, значит я мертв.
Мне жаль. Я знал, что умру.
Я не хотел тебе говорить, что
произойдет, я не хотел, чтобы
ты плакал. Я так решил. Думаю, что
человек, который собирается умереть,
имеет право действовать немного
эгоистичнее.
Мне еще многому нужно тебя научить.
В конце концов, ты ни черта не знаешь.
Так что я написал тебе эти письма.
Не открывай их до нужного момента,
хорошо? Это наша сделка.
Я люблю тебя. Позаботься о маме.
Теперь ты мужчина в доме.
Люблю, папа.
P.S. Я не написал писем для мамы. Она
и так получила мою машину."

Его корявое письмо, которое я едва мог
разобрать, успокоило меня, заставило
улыбнуться. Вот такую интересную вещь
придумал мой отец.
Эта коробка стала самой важной в мире для
меня. Я сказал маме, чтобы она
не открывала ее. Письма были моими,
и никто другой не мог их прочитать.
Я выучил наизусть все названия конвертов,
которые мне еще только предстояло
открыть. Но потребовалось время, чтобы эти
моменты настали. И я забыл о письмах.
Семь лет спустя, после того, как
мы переехали на новое место, я понятия
не имел, куда подевалась коробка. У меня
просто вылетело из головы, где она может
быть да и я не очень-то и искал ее. Пока
не произошел один случай.
Мама так и не вышла снова замуж.
Я не знаю почему, но мне хотелось бы
верить, что мой отец был любовью всей
ее жизни. В то время у нее был парень,
который ничего не стоил. Я думал, что она
унижает себя, встречаясь с ним.
Он не уважал ее. Она заслужила кого-то
намного лучше, чем парень, с которым она
познакомилась в баре.
Я до сих пор помню пощечину, которую она
отвесила мне после того, как я произнес
слово «бар». Я признаю, что я это заслужил.
Когда моя кожа все еще горела от пощечины,
я вспомнил, коробку с письмами, а точнее
конкретное письмо, которое называлось
«Когда у вас с мамой произойдет самая
грандиозная ссора».
Я обыскал свою спальню и нашел коробку
внутри чемодана, лежащего в верхней части
гардероба. Я посмотрел конверты, и понял,
что забыл открыть конверт с надписью
«Когда у тебя будет первый поцелуй».
Я ненавидел себя за это и решил открыть его
потом. В конце концов я нашел то, что искал:

"Теперь извинись перед ней.
Я не знаю, почему вы поругались
и я не знаю, кто прав. Но я знаю твою
маму. Просто извинись, и это будет
лучше всего.
Она твоя мать, она любит тебя больше,
чем что-либо в этом мире. Знаешь ли
ты, что она рожала естественным путем,
потому что кто-то сказал ей, что так
будет лучше для тебя? Ты когда-нибудь
видел, как женщина рожает? Или тебе
нужно еще большее доказательство
любви?
Извинись. Она простит тебя.
Люблю, папа."

Мой отец не был великим писателем, он был
простым банковским клерком. Но его слова
имели большое влияние на меня. Это были
слова, которые несли большую мудрость,
чем все вместе взятое за 15 лет моей жизни
на то время.
Я бросился в комнату матери и открыл
дверь. Я плакал, когда она повернулась,
чтобы посмотреть мне в глаза. Помню, я шел
к ней, держа письмо, которое написал мой
отец. Она обняла меня, и мы оба стояли
в тишине.
Мы помирились и немного поговорили о нем.
Каким-то образом, я чувствовал, что
он сидел рядом с нами. Я, моя мать
и частичка моего отца, частичка, которую
он оставил для нас на листке бумаги.
Прошло немного времени, прежде чем
я прочитал конверт «Когда ты потеряешь
девственность»:

"Поздравляю, сын.
Не волнуйся, со временем станет лучше.
В первый раз всегда страшно. Мой
первый раз произошел с некрасивой
женщиной, которая к тому же была
проституткой.
Мой самый большой страх, что
ты спросишь маму, что такое
девственность после того, как прочтешь
это слово.
Люблю, папа."

Мой отец следовал за мной через всю мою
жизнь. Он был со мной, даже несмотря на то,
что давно умер. Его слова сделали то, чего
больше никто не мог совершить: они
придавали мне сил, чтобы преодолеть
бесчисленные сложности в моей жизни.
Он всегда умел заставить меня улыбнуться,
когда все вокруг выглядело мрачным,
помогал очистить разум в моменты злости.
Письмо «Когда ты женишься» очень
взволновало меня. Но не так сильно, как
письмо «Когда ты станешь отцом»:

"Теперь ты поймешь, что такое
настоящая любовь, сынок. Ты поймешь,
как сильно любишь ее, но настоящая
любовь — это то, что ты почувствуешь
к этому маленькому созданию рядом
с тобой. Я не знаю, мальчик это или
девочка.
Но... получай удовольствие. Сейчас
время понесется со скоростью света,
так что будь рядом. Не упускай
моментов, они никогда не вернутся.
Меняй пеленки, купай ребенка, будь
образцом для подражания. Я думаю,
у тебя есть все, чтобы стать таким же
прекрасным отцом, каким был и я."

Самое болезненное письмо, которое я когда-
либо читал было также и самым коротким
из тех, что отец написл мне. Уверен,
в момент, когда он писал эти три слова, отец
страдал так же, как и я. Потребовалось
время, но в конце концов я должен был
открыть конверт «Когда твоя мать умрет»:

"Она теперь моя."

Шутник! Это было единственное письмо,
которое не вызвало улыбку на моем лице.
Я всегда сдерживал обещание и никогда
не читал писем раньше времени.
За исключением письма «Если ты поймешь,
что ты гей» . Это было одно из самых
забавных писем:

"Что я могу сказать? Рад, что я мертв.
Шутки в сторону, но на пороге смерти
я понял, что мы заботимся слишком
много о вещах, которые не имеют
большого значения. Ты думаешь, это
что-нибудь изменит, сынок?
Не глупи. Будь счастлив."

Я всегда ждал следующего момента,
следующего письма — еще одного урока,
которому отец научит меня. Удивительно,
чему 27-летний человек может научить 85-
летнего старика, каким стал я.
Теперь, когда я лежу на больничной койке,
с трубками в носу и в горле благодаря этому
проклятому раку, я вожу пальцами
по выцветшей бумаге единственного письма,
которое еще не успел открыть. Приговор
«Когда придет твое время» едва читается
на конверте.
Я не хочу открывать его. Я боюсь. Я не хочу
верить, что мое время уже близко. Никто
не верит, что однажды умрет.
Я делаю глубокий вдох, открывая конверт:

"Привет, сынок. Я надеюсь, что ты уже старик.
Ты знаешь, это письмо я написал первым и оно
далось мне легче всех. Это письмо, которое
освободило меня от боли потерять тебя.
Я думаю, что ум проясняется, когда ты так
близок к концу. Легче говорить об этом.
Последние дни здесь я думал о своей жизни.
Она была короткой, но очень счастливой. Я был
твоим отцом и мужем твоей мамы. Чего еще
я мог просить? Это дало мне душевное
спокойствие. Теперь и ты сделай то же самое.
Мой совет для тебя: не бойся.
P.S. Я скучаю по тебе."

(С)

Кери посмотрела на меня сердито:
— Что?
— Как мне сделать твой день лучше?
— Никак, — отрезала она. — Почему
ты спрашиваешь?
— Потому что я серьезно, — сказал я.
— Я просто хочу знать, как мне сделать твой
день лучше.
Она посмотрела на меня цинично:
— Ты хочешь что-то сделать? Отлично, тогда
вымой кухню.
Похоже, жена думала, что я взорвусь
от злости. Я кивнул: «Хорошо».
Я встал и вымыл кухню.
На следующий день я спросил то же самое:
— Как мне сделать твой день лучше?
— Уберись в гараже.
Я сделал глубокий вдох. У меня в тот день
дел было по горло, и я понимал, что жена
сказала это нарочно, чтобы позлить меня.
Так и подмывало вспылить в ответ.
Вместо этого я сказал: «Хорошо». Я встал
и следующие два часа чистил и приводил
в порядок гараж. Кери не знала, что
и думать. Настало следующее утро.
— Как мне сделать твой день лучше?
— Ничего! — сказала она. — Ты ничего
не можешь сделать. Пожалуйста, прекрати
это.
Я ответил, что не могу, потому что дал себе
слово. «Как мне сделать твой день
лучше?» — «Зачем ты это делаешь?» —
«Потому что ты дорога мне. И наш брак мне
тоже дорог».
На следующее утро я спросил снова.
И на следующее. И на следующее. Потом,
в середине второй недели, случилось чудо.
При моем вопросе глаза Кери наполнились
слезами и она начала плакать.
Успокоившись, жена сказала: «Пожалуйста,
перестань задавать мне этот вопрос.
Проблема не в тебе, а во мне. Я знаю,
со мной тяжело. Не понимаю, почему
ты до сих пор остаешься со мной».
Я мягко взял ее за подбородок, чтобы
посмотреть прямо в глаза. «Потому что
я люблю тебя, — сказал я. — Как мне
сделать твой день лучше?» «Это я должна
тебя спрашивать». «Должна, но не сейчас.
Сейчас я хочу измениться. Ты должна знать,
как много ты для меня значишь». Жена
положила голову мне на грудь. «Прости, что
я вела себя так ужасно». «Я люблю тебя», —
сказал я. «И я люблю тебя, — ответила она.
— Как мне сделать твой день лучше?» Кери
посмотрела на меня ласково: «Может,
мы побудем вдвоем какое-то время? Только
ты и я». Я улыбнулся: «Я бы очень этого
хотел!» Я продолжал спрашивать больше
месяца. И отношения изменились.
Прекратились ссоры. Потом жена стала
спрашивать: «Что бы ты хотел, чтобы
я сделала? Как мне стать лучшей женой для
тебя?»
Стена между нами рухнула. Мы начали
разговаривать — открыто, вдумчиво — о том,
что мы хотим от жизни и как нам сделать
друг друга счастливее. Нет, мы не решили
разом все свои проблемы. Я даже не могу
сказать, что мы больше никогда
не ссорились. Но природа наших ссор
изменилась. Они стали случаться все реже
и реже, им как будто не хватало злой
энергии, которая была раньше. Мы лишили
их кислорода. Ни один из нас больше
не хотел ранить другого.
Со временем я понял, что наша история была
иллюстрацией гораздо более важного урока
о браке. Вопрос «Как мне сделать твой день
лучше?» стоит задать каждому, кто
находится в отношениях. Это и есть
настоящая любовь. Романы о любви обычно
сводятся к любовному томлению и «они жили
долго и счастливо», но «долго и счастливо»
не рождается из жажды обладать
и принадлежать любимому человеку.
В реальной жизни любовь не в том, чтобы
испытывать желание к кому-то, но искренне
и глубоко желать ему счастья — иногда даже
в ущерб нашему собственному. Настоящая
любовь не в том, чтобы сделать другого
человека своей копией. Она в том, чтобы
расширить наши собственные возможности —
проявлять терпение и заботу ради
благополучия любимого человека.
Я не хочу сказать, что наш с Кери опыт
сработает для каждой пары. Я даже
не уверен, что всем парам на грани развода
непременно стоит спасать свой брак.
Но я бесконечно благодарен за вдохновение,
которое пришло ко мне в тот день в виде
простого вопроса. Я благодарен, что у меня
по-прежнему есть семья и моя жена
просыпается рядом со мной в кровати
каждое утро. И я счастлив, что даже теперь,
десятилетия спустя, время от времени один
из нас поворачивается к другому
и спрашивает: «Как мне сделать твой день
лучше?» Ради этого стоит просыпаться
по утрам.

Ричард Пол Эванс

Она купила
себе лодку — маленький одиночный
парусный катамаран. Постепенно
научилась с ним управляться, и теперь
каждые выходные выходит под парусом в
море на несколько часов — совершенно
одна. Вики больше не боится воды. И
даже участвует в соревнованиях. И даже
в них побеждает. Одиночный катамаран,
кстати, оказался одним из самых
скоростных способов перемещения под
парусом. И Вики, натренировавшись,
теперь летает по морю с завидной
скоростью. И не особенно нервничает
даже тогда, когда из-за высокой скорости
ее катамаран переворачивается на
поворотах.
Сейчас Вики Морон 56 лет. Благодаря
решению, принятому в 50, ее жизнь
сегодня намного полнее и счастливее,
чем раньше. Сама Вики считает, что в 50
она начала новую жизнь. Она так и
говорит — «моя вторая жизнь». Новая
жизнь отличается от прежней тем, что
Вики начала следовать своим желаниям.
И теперь — так и живет, ежедневно
получая от жизни огромное удовольствие.
— Это раньше я думала, размышляла,
оценивала перспективы и возможности, —
говорит она, — А сейчас просто, как
захочу чего-нибудь, так сразу пойду и
попробую!
По воскресеньям, если Вики не уходит в
море на паруснике, они с мужем
едят паэлью на берегу. Паэлья страшно
вкусная, довольно жирная и тяжелая, с
креветками и прочей морской живностью.
Доев паэлью, Вики с мужем обязательно
выпивают по чашечке крепкого кофе,
щедро разбавленного ликером Бейлис.
— Вместе с ликером нужно добавлять в
кофе молока, — объясняет мне Вики, —
Тогда еще вкуснее получается!
Мы добавляем молока. Действительно,
вкуснее!
— Ну, что, по мороженому? — спрашивает
Бой Руис, муж Вики, когда их чашки
пустеют.
Воскресным утром, на берегу, после
паэльи и кофе, 56-летняя Вики и 59-летний
Бой Руис едят мороженое из вафельных
стаканчиков, смотрят на море и
улыбаются, вполне довольные жизнью.
Они вместе уже тридцать шесть лет.
Вики Морон тренируется почти каждые
выходные в клубе Maritim Cubelles

Правила счастья Вики Морон

С возрастом на своем опыте понимаешь,
что большинство проблем в итоге
разрешаются, какими бы неразрешимыми
они ни казалась. Поэтому можно не
нервничать.
Не ждите подходящего момента чтобы
делать то, что вам нравится. После
пятидесяти для этого все моменты —
подходящие.
После пятидесяти если ты чего-то
хочешь, значит, ты это можешь.

(С)

— Да ты чего, да я щас!
— Ты, сынок, шибко не ерепенься, я с этой пукалки раньше с 40 метров в пятикопеечную монету попадал. Конечно сейчас годы не те, но да и расстояние между нами поди не сорок метров, уж я всажу тебе прямо между глаз и не промажу, — спокойно ответил дед.
— Сынок, тебе часом по два раза повторять не нужно? Али плохо слышишь? Блокируй двери, жалюзи опусти.
На лбу охранника проступили капельки пота.
— Дед, ты это серьезно?
— Нет, конечно нет, я понарошку тыкаю тебе в лоб пистолетом и прошу заблокировать двери, а так же сообщаю, что грабить я вас пришел.
— Ты, сынок, только не нервничай, лишних движений не делай. Понимаешь, у меня патрон в стволе, с предохранителя снят, а руки у стариков сам знаешь, наполовину своей жизнью живут. Того и гляди, я тебе ненароком могу и поменять давление в черепной коробке, — сказал дед, спокойно глядя в глаза охраннику.

Охранник протянул руку и нажал две кнопки на пульте. В зале банка послышался щелчок закрывающейся входной двери, и на окна начали опускаться стальные жалюзи.

Дед, не отворачиваясь от охранника, сделал три шага назад и громко крикнул:
— Внимание, я не причиню никому вреда, но это ограбление!
В холле банка наступила абсолютная тишина.
— Я хочу, чтобы все подняли руки вверх! — медленно произнес посетитель.
В холле находилось человек десять клиентов. Две мамаши с детьми примерно лет пяти. Два парня не более двадцати лет с девушкой их возраста. Пара мужчин. Две женщины бальзаковского возраста и миловидная старушка.
Одна из кассиров опустила руку и нажала тревожную кнопку.
— Жми, жми, дочка, пусть собираются, — спокойно сказал дед.
— А теперь, все выйдите в холл, — сказал посетитель.
— Лень, ты чего это удумал, сбрендил окончательно на старости лет что ли? — миловидная старушка явна была знакома с грабителем.
Все посетители и работники вышли в холл.
— А ну, цыц, понимаешь тут, — серьезно сказал дед и потряс рукой с пистолетом.
— Не, ну вы гляньте на него, грабитель, ой умора, — не унималась миловидная старушка.
— Старик, ты чего, в своем уме? — сказал один из парней.
— Отец, ты хоть понимаешь, что ты делаешь? — спросил мужчина в темной рубашке.
Двое мужчин медленно двинулись к деду.
Еще секунда и они вплотную подойдут к грабителю. И тут, несмотря на возраст, дед очень быстро отскочил в сторону, поднял руку вверх и нажал на курок. Прозвучал выстрел. Мужчины остановились. Заплакали дети, прижавшись к матерям.
— А теперь послушайте меня. Я никому и ничего плохого не сделаю, скоро все закончится, сядьте на стулья и просто посидите.
Люди расселись на стулья в холле.
— Ну вот, детей из-за вас напугал, тьху ты. А ну, мальцы, не плакать, — дед весело подмигнул детям. Дети перестали плакать и внимательно смотрели на деда.
— Дедуля, как же вы нас грабить собрались, если две минуты назад оплатили коммуналку по платежке, вас же узнают за две минуты? — тихо спросила молодая кассир банка.
— А я, дочка, ничего и скрывать-то не собираюсь, да и негоже долги за собой оставлять.
— Дядь, вас же милиционеры убьют, они всегда бандитов убивают, — спросил один из малышей, внимательно осматривая деда.
— Меня убить нельзя, потому что меня уже давненько убили, — тихо ответил посетитель.
— Как это убить нельзя, вы как Кощей Бессмертный? — спросил мальчуган.
Заложники заулыбались.
— А то! Я даже может быть и похлеще твоего Кощея, — весело ответил дед.

— Ну, что там ?
— Тревожное срабатывание.
— Так, кто у нас в том районе? — диспетчер вневедомственной охраны изучал список экипажей.
— Ага, нашел.
— 145, Прием.
— Слушаю, 145.
— Срабатывание на улице Богдана Хмельницкого.
— Понял, выезжаем.
Экипаж включив сирену помчался на вызов.
— База, ответьте 145.
— База слушает.
— Двери заблокированы, на окнах жалюзи, следов взлома нет.
— И это все?
— Да, база, это все.
— Оставайтесь на месте. Взять под охрану выходы и входы.
— Странно, слышь, Петрович, экипаж выехал по тревожке, двери в банк закрыты, жалюзи опущенные и следов взлома нет.
— Угу, смотри номер телефона и звони в это отделение, чо ты спрашиваешь, инструкций не знаешь что ли?

— Говорят, в ногах правды нет, а ведь и правда, — дед присел на стул.
— Лень, вот ты что, хочешь остаток жизни провести в тюрьме? — спросила старушка.
— Я, Люда, после того, что сделаю, готов и помереть с улыбкой, — спокойно ответил дед.
— Тьху ты…
Раздался звонок телефона на столе в кассе. Кассир вопросительно посмотрела на деда.
— Да, да, иди, дочка, ответь и скажи все как есть, мол, захватил человек с оружием требует переговорщика, тут с десяток человек и двое мальцов, — дед подмигнул малышам. Кассир подошла к телефону и все рассказала.
— Дед, ведь ты скрыться не сможешь, сейчас спецы приедут, все окружат, посадят снайперов на крышу, мышь не проскочит, зачем это тебе? — спросил мужчина в темной рубашке.
— А я, сынок, скрываться-то и не собираюсь, я выйду отсюда с гордо поднятой головой.
— Чудишь ты дед, ладно, дело твое.
— Сынок, ключи разблокировочные отдай мне.
Охранник положил на стол связку ключей. Раздался телефонный звонок.
— Эка они быстро работают, — дед посмотрел на часы.
— Мне взять трубку? — спросила кассир.
— Нет, доча, теперь это только меня касается.
Посетитель снял телефонную трубку:
— Добрый день.
— И тебе не хворать, — ответил посетитель.
— Звание?
— Что звание?
— Какое у тебя звание, в каком чине ты, что тут непонятного?
— Майор, — послышалось на том конце провода.
— Так и порешим, — ответил дед.
— Как я могу к вам обращаться? — спросил майор.
— Строго по уставу и по званию. Полковник я, так что, так и обращайся, товарищ полковник, — спокойно ответил дед.
Майор Серебряков провел с сотню переговоров с террористами, с уголовниками, но почему-то именно сейчас он понял, что эти переговоры не будут обычной рутиной.
— Итак, я бы хотел…
— Э нет, майор, так дело не пойдет, ты видимо меня не слушаешь, я же четко сказал по уставу и по званию.
— Ну, я не совсем понял что именно, — растерянно произнес майор.
— Вот ты, чудак-человек, тогда я помогу тебе. Товарищ полковник, разрешите обратиться, и дальше суть вопроса.
Повисла неловкая пауза.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться?
— Разрешаю.
— Я бы хотел узнать ваши требования, а также хотел узнать, сколько у вас заложников?
— Майор, заложников у меня пруд пруди и мал мала. Так что, ты ошибок не делай. Скажу тебе сразу, там, где ты учился, я преподавал. Так что давай сразу расставим все точки над «и». Ни тебе, ни мне не нужен конфликт. Тебе надо, чтобы все выжили, и чтобы ты арестовал преступника. Если ты сделаешь все, как я попрошу, тебя ждет блестящая операция по освобождению заложников и арест террориста, — дед поднял вверх указательный палец и хитро улыбнулся.
— Я правильно понимаю? — спросил дед.
— В принципе, да, — ответил майор.
— Вот, ты уже делаешь все не так, как я прошу.
Майор молчал.
— Так точно, товарищ полковник. Ведь так по уставу надо отвечать?
— Так точно, товарищ полковник, — ответил майор.
— Теперь о главном, майор, сразу скажу, давай без глупостей. Двери закрыты, жалюзи опущены, на всех окнах и дверях я растяжки поставил. У меня тут с десяток людей. Так что не стоит переть необдуманно. Теперь требования, — дед задумался, — ну, как сам догадался, денег просить я не буду, глупо просить деньги, если захватил банк, — дед засмеялся.
— Майор, перед входом в банк стоит мусорник, пошли кого-нибудь туда, там конверт найдете. В конверте все мои требования, — сказал дед и положил трубку
— Это что за следите за речью!? — майор держал в руках разорванный конверт, — бл@, это что, шутка?
Майор набрал телефон банка.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться?
— Разрешаю.
— Мы нашли ваш конверт с требованиями, это шутка?
— Майор, не в моем положении шутить, ведь правильно? Никаких шуток там нет. Все, что там написано — все на полном серьезе. И главное, все сделай в точности как я написал. Лично проследи, чтобы все было выполнено до мелочей. Главное, чтобы ремень кожаный, чтоб с запашком, а не эти ваши пластмассовые. И да, майор, времени тебе немного даю, дети у меня тут малые, сам понимаешь.

— Я Леньку поди уже лет тридцать знаю, — миловидная старушка шептала кассиру, — да и с женой его мы дружили. Она лет пять назад умерла, он один остался. Он всю войну прошел, до самого Берлина. А после так военным и остался, разведчик он. В КГБ до самой пенсии служил. Ему жена, его Вера, всегда на 9 мая праздник устраивала. Он только ради этого дня и жил, можно сказать. В тот день она договорилась в местном кафе, чтобы стол им накрыли с шашлыком. Ленька страсть как его любил. Вот и пошли они туда. Посидели, все вспомнили, она же у него медсестрой тоже всю войну прошла. А когда вернулись… ограбили их квартиру. У них и грабить-то нечего было, что со стариков возьмешь. Но ограбили, взяли святое, все Ленькины награды и увели ироды. А ведь раньше даже уголовники не трогали фронтовиков, а эти все подчистую вынесли. А у Леньки знаешь сколько наград то было, он всегда шутил, мне говорит, еще одну медаль или орден если вручить, я встать не смогу. Он в милицию, а там рукой махнули, мол, дед, иди отсюда, тебя еще с твоими орденами не хватало. Так это дело и замяли. А Ленька после того случая постарел лет на десять. Очень тяжело он это пережил, сердце даже прихватывало сильно. Вот так вот…

Зазвонил телефон.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник?
— Разрешаю, говори, майор.
— Все сделал как вы и просили. В прозрачном пакете на крыльце банка лежит.
— Майор, я не знаю почему, но я тебе верю и доверяю, дай мне слово офицера. Ты сам понимаешь, бежать мне некуда, да и бегать-то я уже не могу. Просто дай мне слово, что дашь мне пройти эти сто метров и меня никто не тронет, просто дай мне слово.
— Даю слово, ровно сто метров тебя никто не тронет, только выйди без оружия.
— И я слово даю, выйду без оружия.
— Удачи тебе, отец, — майор повесил трубку.

В новостях передали, что отделение банка захвачено, есть заложники. Ведутся переговоры и скоро заложников освободят. Наши съемочные группы работают непосредственно с места событий.
— Мил человек, там, на крыльце лежит пакет, занеси его сюда, мне выходить сам понимаешь, — сказал дед, глядя на мужчину в темной рубашке.

Дед бережно положил пакет на стол. Склонил голову. Очень аккуратно разорвал пакет. На столе лежала парадная форма полковника. Вся грудь была в орденах и медалях.
— Ну, здравствуйте, мои родные, — прошептал дед… — Как же долго я вас искал, — он бережно гладил награды.
Через пять минут в холл вышел пожилой мужчина в форме полковника, в белоснежной рубашке. Вся грудь, от воротника, и до самого низа, была в орденах и медалях. Он остановился посередине холла.
— Ничего себе, дядя, сколько у тебя значков, — удивленно сказал малыш.
Дед смотрел на него и улыбался. Он улыбался улыбкой самого счастливого человека.
— Извините, если что не так, я ведь не со зла, а за необходимостью.
— Лень, удачи тебе, — сказал миловидная старушка.
— Да, удачи вам, — повторили все присутствующие.
— Деда, смотри, чтобы тебя не убили, — сказал второй малыш.
Мужчина как-то осунулся, внимательно посмотрел на малыша и тихо сказал:
— Меня нельзя убить, потому что меня уже убили. Убили, когда забрали мою Веру, когда забрали мою историю, когда переписали ее на свой лад. Когда забрали у меня тот день, ради которого я год жил, что бы дожить до моего дня.
Меня убили, когда меня предали и ограбили, меня убили, когда не захотели искать мои награды. А что есть у ветерана? Его награды, ведь каждая награда — это история, которую надо хранить в сердце и оберегать. Но теперь они со мной, и я с ними не расстанусь, до последнего они будут со мной. Спасибо вам, что поняли меня.

Дед развернулся и направился к входной двери. Не доходя пару метров до двери, старик как-то странно пошатнулся и схватился рукой за грудь. Мужчина в темной рубашке буквально в секунду оказался возле деда и успел его подхватить под локоть.
— Чего-то сердце шалит, волнуюсь сильно.
— Давай, отец, это очень важно, для тебя важно и для нас всех это очень важно.
Мужчина держал деда под локоть:
— Давай, отец, соберись. Это наверное самые важные сто метров в твоей жизни.
Дед внимательно посмотрел на мужчину. Глубоко вздохнул и направился к двери.
— Стой, отец, я с тобой пойду, — тихо сказал мужчина в темной рубашке.
Дед обернулся.
— Нет, это не твои сто метров.
— Мои, отец, еще как мои, я афганец.

Дверь, ведущая в банк открылась, и на пороге показались старик в парадной форме полковника, которого под руку вел мужчина в темной рубашке. И, как только они ступили на тротуар, из динамиков заиграла песня «День победы» в исполнении Льва Лещенко.

Полковник смотрел гордо вперед, по его щекам катились слезы и капали на боевые награды, губы тихо считали 1, 2, 3, 4, 5… никогда еще в жизни у полковника не было таких важных и дорогих его сердцу метров. Они шли, два воина, два человека, которые знают цену победе, знают цену наградам, два поколения 42, 43, 44, 45… Дед все тяжелее и тяжелее опирался на руку афганца.
— Дед, держись, ты воин, ты должен!
Дед шептал 67, 68, 69, 70…
Шаги становились все медленнее и медленнее.
Мужчина уже обхватил старика за туловище рукой.
Дед улыбался и шептал. 96, 97, 98… он с трудом сделал последний шаг, улыбнулся и тихо сказал:
— Сто метров… я смог.
На асфальте лежал старик в форме полковника, его глаза неподвижно смотрели в весеннее небо, а рядом на коленях плакал афганец.