Я пришла намного раньше начала моей лекции, чтобы успеть подать заявление об уходе. Зав его молча подписал. По его реакции я поняла, что он ждал этого. У меня был еще час, я ушла на улицу. Когда я вернулась и зашла на кафедру повесить в шкаф куртку, за столом сидел зав, лаборантка и две коллеги. Я поздоровалась. Собственно, я здоровалась только с этими коллегами, потому что зава и лаборантку я уже видела. Они не ответили мне. Не демонстративно, нет. Они просто продолжали сидеть так, будто они меня не видят и не слышат. Одну из них аккуратно оставим в сторонке: год назад я поймала ее на плагиате, у нее есть основания не пылать ко мне любовью (хотя до этого дня она здоровалась). А вот вторая всегда была приветлива; недавно попросила мою книжку, я принесла; она попросила дарственную надпись. Я не люблю этот жанр и не умею, но подписала книжку. Она сказала: "Буду внукам показывать". Про внуков, конечно, шутка, я понимаю. Но она просила книжку. И просила ее подписать. Сегодня она молчала. И вот тут-то я вспомнила это мемуарное знание: перешедший черту становится бесплотным призраком, фантомом, который никто не видит. Я не думала, что этим призраком стану я.

Я думала, что мне будет трудно прочитать эту последнюю лекцию. Но у меня получилось. Мне кажется, это была моя лучшая лекция за семестр. В конце лекциии я попрощалась со студентами и объяснила им, почему ухожу. Можно было сказать этим ребятам теплее, но слова застревали в горле. В общем, я только это и сказала: ухожу и мне было приятно говорить с вами. Мой лекционный зал на четвертом этаже. Я уже успела спуститься по лестнице на третий, а они всё еще хлопали. Они всё еще хлопали. Уже не мне, а пустому лекционному залу.

И вот тут впервые за всё это последнее время - с оккупацией Украины, салютом в честь аннексии, местными делами на работе, увольнением Зубова, стыдом и отчаянием, рождением нового страшного мира, в котором ждать помощи не от кого, - впервые я расплакалась.

Девочки, печальное стихотворение Галича, отрывок:
Но однажды, в дубовой ложе,
Я, поставленный на правеж,
Вдруг такие увидел рожи -
Пострашней балаганьих рож!

Не медведи, не львы, не лисы,
Не кикимора и сова, -
Были лица - почти как лица,
И почти как слова - слова.

За квадратным столом, по кругу,
В ореоле моей вины,
Все твердили они друг другу,
Что они друг другу верны!

И тогда, как свеча в потемки,
Вдруг из дальних приплыл годов
Звук пленительный и негромкий
Тростниковых твоих ладов.

И отвесив, я думал, - дерзкий,
А на деле смешной поклон,
Я под наигрыш этот детский
Улыбнулся и вышел вон.

Дина, но сейчас у "инакомыслящих" более ...удобные, что ли, условия.
Ведь ,изучая и сравнивая историю, легко можно проследить ее витки, прогнозировать ее последовательность.
И эти знания позволяют делать выводы, как раньше говорили - "далеко вперед идущие выводы"
Теперь становится более понятно, что нас ожидает.
Многие запросто могут подготовиться к такому исходу.

Как тут подготовишься?...

Вот да, многие просто подозрительно косятся, ':roll:' печально смотреть во что превращают людей.

В ответ на новые американские санкции правительство подготовило указ, согласно которому нельзя покупать в российские больницы импортную медицинскую технику. А я довольно много хожу по больницам. И вот, хоть убейте меня, не могу вспомнить, чтобы мне в больницах попадалась на глаза какая-нибудь медицинская техника, произведенная в России. Ну, разве что стетоскоп. Разве что чашки Петри бывают елатомского завода. Но никогда мне не приходилось видеть отечественного эхокардиографа или отечественного аппарата МРТ.

И даже в Министерстве здравоохранения не знают, как на эту инициативу ответить. Как проект правительственного указа оценить. Все сроки вышли, а в Минздраве молчат. Потому что, если скажешь, что без закупок импортной медтехники мы не можем, — будешь национал-предателем и никто тебя не станет слушать. А если поддержишь запрет на закупки импортной медтехники, то через пять лет медицина наша откатится на позиции военно-полевой хирургии Пирогова.

Врачей знакомых спрашиваю об этом проекте правительственного указа — врачи вообще молчат, разводят руками и молчат, не могут поверить, что подобный указ возможен.

Между тем шантажировать врага смертью своих собственных детей — это известная мировая практика. Так, например, делает движение «Хамас». Устанавливают огневую точку над детским садиком, и израильская ракета, направленная подавить огневую точку, прилетает в детский садик.

Современный мир с его информационными технологиями и с его экзальтированным гуманизмом так устроен, что всерьез навредить врагу можно, не бомбя его территорию, а уничтожая собственных мирных жителей, особенно детей.

У кого есть дети-подростки — понимают. Эффективнее всего подросток может шантажировать взрослых, угрожая навредить себе.

Мне сорок пять лет, и меня сложно чем-нибудь напугать. Безработицей не напугаешь: я уж четыре года не имею журналистской работы. Тюрьмой не напугаешь: дедушка с детства приучал меня к мысли, что каждое российское поколение должно посидеть в тюрьме. Бедность тоже не страшит меня. Богат никогда не был. А беден всерьез был — и ничего, пережили.

Я был на войнах, землетрясениях, эпидемиях, революциях, но самое страшное, что я видел в жизни, — ребенок в провинциальной больнице. В подключичную вену ребенку этому был введен не катетер, а обычная инъекционная игла. Инфузомата, который отмерял бы лекарство, не было. А мама ребенка стояла у капельницы и считала капли. И вот так давалась ребенку высокодозная химиотерапия. И если бы мама обсчиталась, ребенок бы умер — не от болезни своей, а от отравления. Это было в 90-е годы, и страшнее этого я могу представить себе только ядерную войну.

Это мое слабое место. Если за пару инфузоматов, за чемодан окклюдеров, за эхокардиограф или коробку «Кансидаса» надо махать флагом, приветствуя аннексию Крыма, — я зажмурюсь и буду махать.