Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.

Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.

Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.

Но живет в нем задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.

Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клен перед костром зари.
О, сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?
По-прежнему ль крепка его кора?

А ты, любимый,
Верный пегий пес?!
От старости ты стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьем, где двери и где хлев.
О, как мне дороги все те проказы,
Когда, у матери стянув краюху хлеба,
Кусали мы с тобой ее по разу,
Ни капельки друг другом не погребав.

Я все такой же.
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злаченые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.

Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Отзвенела по траве сумерек зари коса...
Мне сегодня хочется очень
Из окошка луну

Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
Старый, добрый, заезженный Пегас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришел, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льется бурливых волос вином.

Я хочу быть желтым парусом
В ту страну, куда мы плывем.

[1920]

Жаль мне себя немного,
Жалко бездомных собак,
Эта прямая дорога
Меня привела в кабак.

Что ж вы ругаетесь, дьяволы?
Иль я не сын страны?
Каждый из нас закладывал
За рюмку свои штаны.

Мутно гляжу на окна,
В сердце тоска и зной.
Катится, в солнце измокнув,
Улица передо мной.

На улице мальчик сопливый.
Воздух поджарен и сух.
Мальчик такой счастливый
И ковыряет в носу.

Ковыряй, ковыряй, мой милый,
Суй туда палец весь,
Только вот с эфтой силой
В душу свою не лезь.

Я уж готов... Я робкий...
Глянь на бутылок рать!
Я собираю пробки -
Душу мою затыкать.

1923

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.

Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи -
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.

Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне...
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Низкий дом мой давно ссутулился,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.

Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,
Когда светит черт знает как,
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,
И всю ночь напролет до зари
Я читаю стихи проституткам
И с бандюгами жарю спирт.

Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
-Я такой же, как вы, пропащий,
Мне уже не уйти назад...

Низкий дом мой давно ссутулился,
Старый пес мой давно издох,
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог...

Ты меня не любишь, не жалеешь
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.

Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Знаю я - они прошли, как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.

Пусть твои полузакрыты очи
И ты думаешь о ком-нибудь другом,
Я ведь сам люблю тебя не очень,
Утопая в дальнем дорогом.

Этот пыл не называй судьбою,
Легкодумна вспыльчивая связь, -
Как случайно встретился с тобою,
Улыбнусь, спокойно разойдясь.

Да и ты пойдешь своей дорогой
Распылять безрадостные дни,
Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани.

И когда с другим по переулку
Ты пройдешь, болтая про любовь,
Может быть, я выйду на прогулку,
И с тобою встретимся мы вновь.

Отвернув к другому ближе плечи
И немного наклонившись вниз,
Ты мне скажешь тихо: "Добрый вечер!"
Я отвечу: "Добры вечер, miss".

И ничто души не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь, -
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.

1

Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?

Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль..........

Полно кротостью мордищ праздниться,
Любо ль, не любо ль - знай бери.
Хорошо, когда сумерки дразнятся
И всыпают нам в толстые задницы
Окровавленный веник зари.

Скоро заморозь известью выбелит
Тот поселок и эти луга.
Никуда вам не скрыться от гибели,
Никуда не уйти от врага.
Вот он, вот он с железным брюхом,
Тянет к глоткам равнин пятерню,

Водит старая мельница ухом,
Навострив мукомольный нюх.
И дворовый молчальник бык,
Что весь мозг свой на телок пролил,
Вытирая о прясло язык,
Почуял беду над полем.

2

Ах, не с того ли за селом
Так плачет жалостно гармоника:
Таля-ля-ля, тили-ли-гом
Висит над белым подоконником.
И желтый ветер осенницы
Не потому ль, синь рябью тронув,
Как будто бы с коней скребницей,
Очесывает листья с кленов.
Идет, идет он, страшный вестник,
Пятой громоздкой чащи ломит.
И все сильней тоскуют песни
Под лягушиный писк в соломе.
О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!

3

Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?

А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?

Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плес,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз.

4

Черт бы взял тебя, скверный гость!
Наша песня с тобой не сживется.
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце.
Хорошо им стоять и смотреть,
Красить рты в жестяных поцелуях, -
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя.
Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.
Оттого-то вросла тужиль
В переборы тальянки звонкой.
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.

Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

«Отец отказался подписывать протокол, где говорилось, что Есенин совершил самоубий­ство. Не поверил в самоубийство и писатель Борис Лавренёв, который тоже был в «Англетере» и на следующий день опубликовал в «Красной газете» статью о смерти поэта под заголовком «Казнённый дегенератами».

Отец говорил, что у поэта были две глубокие раны: пробоина над переносицей, как от рукоятки писто­лета, и ещё одна под бровью. На шее не было характерной для висельника борозды. «Когда Есенина надо было выносить, — рассказывал отец, — я взял его, уже окоченевшего, под плечи. Запрокинутая голова опадала. Были сломаны позвонки». На мой вопрос, не был ли Есенин застрелен, был краткий ответ: «Он был умучен». Отец был уверен, что мёртвого Есенина принесли в номер гостиницы с допроса.

Я также был знаком с писателем Павлом Лукницким, одним из организаторов похорон Есенина, и однажды спросил, что он помнит о смерти поэта. Лукницкий подтвердил: поэт «умер при допросе», после пыток, сказав: «А левого глаза не было». — «Как не было?» — «Вытек».

Для похорон внешность Есенина настолько «отреставрировали», что при прощании в Московском доме печати, по свидетельству писательницы Галины Серебряковой, в гробу лежала «нарумяненная кукла».

Поэт был убит по тем же мотивам, по которым был казнён ряд его друзей и современников из писательской среды: Ганин, Клюев, Клычков, Васильев, Наседкин, Приблудный и другие. А ещё раньше, в 1921 г., — Гумилёв. Власть воинствующих безбожников-интер­националистов ставила ц­елью сделать непокорных «бывших» русских (такой термин появился в советской печати) послушным стадом. А если человек не поддавался — его убивали. В Ленинграде линию партии воплощал в жизнь Григорий Зиновьев (глава Коминтерна), в Москве — Лев Троцкий.

К моменту гибели на Есенина было заведено 13 уголовных дел. Поэт был единственным, кто мог в ресторане рядом с Красной площадью кричать: «Бей коммунистов, спасай Россию!» Это был момент, когда Есенин узнал, что коммунисты при подавлении Тамбовского мятежа использовали химическое оружие. Тогда против власти Советов восстали 70 тыс. крестьян во главе с атаманом Антоновым. Песня восставших — «Антоновская» — стала любимой песней поэта. Тогда же он изобразил Троцкого в виде «еврейского комиссара» в поэме «Страна негодяев». А другу писал: «Тошно мне, законному сыну Российской империи, быть пасынком в собственной стране».
От расправы Есенина спасло то, что он отбыл в путешествие по Европе и Америке с Айседорой Дункан».

Покончить с есенинщиной.

Сразу после смерти поэта советские газеты писали: «С есенинщиной, которая дурно пахнет, надо заканчивать», «свихнувшийся талантливый неудачник». «Дурно пахло» для большевиков, например, то, что свой первый сборник стихов в 1915 г. Есенин «благо­говейно посвятил» императрице Александре Фёдоровне, с которой был лично знаком, как и с великими княжнами, которым посвятил стихотворение «Царевнам». Есенин не нарушил присяги, данной царю Николаю II. Во время Февральской революции поэт служил в армии. Тогда многие солдаты присягали Временному правитель­ству. А Есенин — нет. Незадолго до смерти он писал: «Я перестаю понимать, к какой рево­люции я принадлежал. Вижу только одно: что ни к февральской, ни к октябрьской».

Поэт выступал против хулы на Бога, которую поощряли большевики. За полгода до гибели в ответ на кощунст­венные стихи Демьяна Бедного Есенин написал:

«Когда я в "Правде" прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна
Мне стало стыдно, будто я попал
В блево­тину, извергнутую спьяну».

А когда большевики решили у­брать из всех его сочинений слово «Бог», поэт подрался с наборщиком в типографии, но восстановил прежний вариант. А новая власть тем временем разобрала в его родном Константинове колокольню (на которой юный Есенин звонил к праздникам), чтобы из того кирпича... построить свинарник. В Есенине никогда не умирал сельский мальчишка, который пел в церкви на клиросе, дружил с батюшкой И­оанном Смирновым, первым разглядевшим в нём талант поэта. Этот батюшка крестил Есенина с именем Сергей в честь преподобного Сергия Радонеж­ского. Этот же батюшка и отпел поэта.

Есенин отходил от Бога и вновь возвращался. Просил:

«Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать...»

Под грифом «секретно»

«Есенина отпевали в трёх местах: в Москве, родном селе Константинове и соседнем селе Федякине. Не было сомнений, что он убит. Иначе никто бы не стал его отпевать, — рассказала «АиФ» Ирина Михайловна М­амонова, внучка двоюродной сест­ры поэта по линии отца. — Моя бабушка, Надежда Фёдоровна, была на семь лет старше поэта, она прожила 97 лет. Бабушка рассказывала, что была на отпевании в Константинове. А в Москве на отпевании — мама Есенина Татьяна Фёдоровна. Бабушка виделась с Есениным за месяц до его кончины. Поэт прятался в больнице от чекистов. Есенина любил и ценил известный врач Пётр Ганнушкин. В опасные моменты он укрывал Сергея Александровича. А недруги Есенина создали миф о якобы его проблемах с психикой и беспробудном пьянстве. Однако сам Есенин (это есть в воспоминаниях, в частности, у И. Шнейдера) повторял: «Я ведь пьяным никогда не пишу».
Когда же пил Есенин, если за последние 5 лет жизни он написал около 100 стихотворений и 5 поэм, а за последний год жизни им было подготовлено к изданию и выпущено 4 сборника стихотворений? И в Ленинград, где произошла трагедия, он ехал работать над изданием полного собрания своих сочинений.
В Москве в декабрьские морозы проститься с поэтом пришли тысячи людей. Очередь была невероятной, с пяти вечера всю ночь и до утра не заканчивался людской поток. «Казнь Есенина продолжилась и после его смерти. Из могилы на Ваганьковском кладбище исчез гроб поэта, — говорит Николай Браун. — Это обнаружила в 1955 г. сестра Есенина Шура, когда могилу вскрыли, чтобы рядом с останками поэта похоронить его маму Татьяну Фёдоровну. В конце 80-х гг. нашёлся пожилой свидетель, шофёр ОГПУ Снегирёв, который 1 января 1926 г. принимал участие в изъятии гроба из могилы. Куда увезли гроб, он не знал».

У Есенина была возможность не возвращаться из-за границы.

Но он вернулся, хотя понимал, что едет на заклание. В своей любви к России он был искренним:

«Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте Родину мою».

P. S. Дело о гибели великого русского поэта по сей день недоступно, на нём по-прежнему стоит гриф «секретно».